одну.
Кровь не стынет в поджилках, когда ноет сердце.
Кого убивают первым, если приспело время войны?
Первым убивают Ее сына.
Ривин сын Моисей, сын Моисея и внук Моисея, нареченного в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, погиб от шального осколка на выезде из Бейрута, так и не успев поспеть в Ашкелон к началу операции.
Рива, мать Моисея и дочь Моисея, нареченного в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, из тысячи болей выбрала одну - смерть сына.
Его смерть она ощутила внезапно, на операционном столе, за мгновение до того, как уснула под наркозом.
Рива очнулась в палате от приступов тошноты. Тело ее содрогалось в спазмах. Старая женщина чувствовала ноющие покалывания в груди, терзаемой куском стали, поразившей ее сына.
Хаим, племянник Ривы, обретший это имя, означающее на иврите - жизнь, в честь дарованной ему жизни в гетто, чуть ли не силком тащил к ее кровати дежурную медсестру. А та негодующе дергала острыми, как вешалка, плечами и отбивалась скороговоркой:
- Все с ней будет хорошо! А рвота... Без рвоты не отойдешь от наркоза.
- Сделайте что-нибудь! - кричал, не слыша девушки, Хаим.
И дежурная медсестра сделала "что-то", лишь бы "что-нибудь" сделать: сменила на Риве белье.
- Хватит орать! - сказала она Хаиму, сделав "что-то". И вышла в коридор - плечики вразлет и покачивается, будто худоба-манекенщица от сквозняка.
- Ей плохо! - вдогонку плечикам крикнул Хаим.
- А кому хорошо? - отозвалось из глубины коридора.
Рива булькала горлом, подбирая руки к груди.
- Оставь эту девчонку, Хаим. Она права: кому сейчас хорошо? Идет война, а она... они бастуют. Объявили голодовку на нашу голову. Это надо же, бастуют...
- Но ведь она... Она дежурная!
- Помолчи, Хаим. Мой язык к смерти прилип. Трудно говорить. Закажи памятник.
- Рива, что с тобой? Да ты! Тебе до ста двадцати, и без всякой ржавчины!
- Памятник, Хаим! И беги в родильное отделение. Я чувствую... Хая... Я чувствую... там... с внуком моим... с Моисейчиком... плохо. Не разродится она.
- Рива, да что с тобой впрямь? Каким Моисейчиком? Мы же договорились! Если мальчик, назовем его Давидиком, по моему деду.
- Я знаю, что говорю. Хаим. Беги! Мне... мне...
Рива прикрыла ладонью рот. Но поздно. Ее вновь затрясло. Она выгнулась, так и не отвернувшись от племянника. Хаим выскочил из палаты, пугливым взором отметив, как сквозь ее пепельные пальцы бьют желтые струйки.
"Боже!" - прошептал в коридоре. Выхватил из брючного кармана, не вытаскивая пачки, сигарету. Попросил огонька у проходящего мимо солдата с "Узи" на плече.
- Откуда?
- Из Ливана.
Прикурив, спросил:
- А что у тебя?
- Сын! Сын у меня!
- Так скоро?
- Что? - не понял солдат.
- Да, нет! Я просто так...
Моисей был счастливый отец...
У него была дочка, шести лет. А сейчас, появился и сын.
В этот раз он очень хотел сына - с той же силой хотения, как в прошлый раз, когда очень хотел дочку.
Дочку назвали Басей, по имени сестры его матери, убитой гитлеровцами в концлагере. А сейчас ему нужен был сын, чтобы назвать его Давидом, по имени деда, растерзанного заживо немецкими овчарками после неудачного побега к партизанам.
Но он уже знал: имя малышу теперь - Моисей, в честь него. Все согласно еврейской традиции.
Моисею не терпелось перенестись к своему младенцу, пускающему изо рта первые пузыри жизни. Но догадывался: за ним присматривает Хая... Язык не поворачивается произнести слово - "вдова".
Чего их беспокоить?
И он перенесся, раз выпала такая оказия, в Кирьят-Гат - за десять километров от Ашкелона. К милашке - дочушке Басеньке, за которой обязалась присматривать соседка Алия Израйлевна.
Алия Израйлевна смотрела телевизор и громко цокала языком, сопереживая происходящему.
На черно-белом экране просторного, как холодильник, ящика демонстрировали врачей ашкелонской городской больницы, учинивших забастовочные санкции с последующей голодовкой медицинского персонала.
Басеньке пора спать. Но она предпочитала другое занятие. В ванне, под теплым душем, отмывала от серой пыли походный "Репортер" Моисея, который обычно висел на его плече, когда он отправлялся в командировку.
Изнемогая, "маг" вел голосом ее папы какой-то путевой репортаж. Басенька, в ожидании своих слов, записанных некогда на пленку, била по клавишам, будто она за роялем.
Наконец дождалась.
- Я слон! Я слон! - раздалось из магнитофона.
Басенька радостно захохотала.
В коридоре, отгороженном ширмами от больных, тихо бастовали врачи. Они сгрудились у телевизора, слушали последние, касающиеся их голодовки известия и умиротворенно вздыхали.
Коридор, отгороженный ширмами, связывал хирургическое отделение с родильным.
Хаим рванулся было по нему, хотя и опасался: остановят!
Нет, его не остановили. И не потому, что в эти минуты стрекотали камеры телевизионщиков. Его не остановили потому, что белые халаты делали вид, будто ничего экстраординарного в лечебном заведении не происходит. Они видели лишь телевизор, а в нем себя - голодающих перед телеоператорами из разных стран мира. И старались не замечать Хаю, дорвавшуюся почти до самого телевизора с ребенком на руках, но так и не втиснувшуюся в кадр.
- Доктор! Доктор! - шептала она, протягивая ребенка врачу. - Смотрите! С ним все в порядке? Он не подает голоса!
- Минутку! - сказал врач. - Потерпите немного. С ним все будет в порядке. А у нас санкции.
Он повернулся на стуле, уставился в экран зазывного ящика, в лицо своего коллеги, профсоюзного беса, бесстрастно излагающего требования забастовочного комитета.
- Доктор! - вспыхнула Хая.
- Потерпите немного. Голос у него прорежется, - бесстрастно ответил врач.
Автомат Моисея лежал на коленях под его безвольными руками.
В далеком Бейруте.
Его тело, поникнув, подрагивало на мягком автобусном сиденье.
В далеком Бейруте.
Но дух его метался по Ашкелонской больнице, от Хаи к врачу, от врача к маме Риве, от мамы Ривы к двоюродному брату Хаиму.
Хая бросилась к телефону-автомату.
Моисей подставил руки. Но так и не смог принять даже на мгновение младенца, чтобы ей было легче набирать на ускользающем от пальца диске заветные цифры.
- Алло! Алло! - скороговоркой произносила Хая. - Скорая помощь? Скорая, скорей, сюда! Адрес? Ах, да - адрес! Записывайте! Ашкелонская городская больница! Родильное отделение!
2. ОПРОКИНУТОЕ НЕБО
Опрокинутое небо, и не знаешь, как остановить пространство. Оно все движется, движется... Сквозь время. И завораживает душу. Казалось бы, смерть, а поди ж ты... Все живое, разве что небо опрокинутое, и оно под ногами, а не
