право на нейтралитет. Глеб оценил, не без удовольствия отметил это самое 'уважение', и так стыдно стало перед самим собой, и такое зло взяло. Сейчас он им...
Он не сразу сообразил, что он может сделать с ними все. Привычки, навыка, автоматизма еще нет. Колоссальным усилием воли удержался от того, чтобы проговорить желание: 'Пусть бы они исчезли'. Потому, что будет исполнено буквально. Но удержал он себя, от заданности, это рассудочное у него - чувство же требует совсем другого. Но он не позволит себе... Он поступит иначе. И тут же остановил себя - 'поступит' не он.
Андрей шагнул к Саньку, самому здоровому из компании, и страшным ударом ногой в голову опрокинул его на асфальт.
Немая сцена: гопники с отвисшими челюстями, изумленный, не понимающий, что вообще произошло, перепуганный Андрей, восхищенная девушка и, конечно же, сам Санек - принимает участие в немой сцене, самый немой здесь, по техническим причинам.
Уже дома, переваривая случившееся, Глеб вспомнил чью-то мысль о том, что жестокость, неспособность сочувствовать есть следствие недостатка воображения. И пожелал (громко, по слогам), чтобы все члены гопнической компании оказались с сегодняшнего дня носителями той самой ориентации в самом кротком ее варианте.
4.
Он просидел над рукописью всю ночь. Пару лет назад написал роман, но его никуда не взяли. Он надеялся, что все потрясения дня помогут ему переосмыслить текст, подняться над ним, выйти на новый, недоступный ему ранее уровень. Но, кажется, нет. А если ввести в роман все случившееся с ним? Как вставную новеллу или как постмодернистский изыск. Он пытается, но... Он не просит лишнего. Только то, что положено его тексту, соразмерно ему, Глебу, его таланту, если таковой вообще есть. (Видишь, Евгеньич, я смиренен!) Пусть будет адекватный успех, и не более. Он, Глеб, хочет быть честным и перед литературой, и перед самим собой. Он молит только лишь о заслуженном успехе.
В десять утра Глеб получил письмо по электронной почте. Ответило издательство, которому он выслал рукопись два года назад. (Очень Большое Издательство.) Глеб сначала не понял, что это. А это был текст договора. И началось.
Книга на продвижении. Аффилированные с издательством критики возвестили миру явление нового гения. Им поверили - и те, кому все равно, и те, кто боялся отстать от времени, и те, кто уверен в своем праве на это самое время. Все то в романе, в чем Глеб сомневался, подозревал недостатки - подозревал, разумеется, робко и склонен был посчитать за повышенную требовательность писателя к самому себе - оказалось вдруг настолько неоспоримыми достоинствами. Провисание сюжета и занудство принимались за метафизическую глубину, логические несуразности за утонченный стеб, корявость стиля за головокружительные эксперименты, напыщенные банальности признавались то как новое слово в осмыслении бытия и истины, то как блестящая пародия на 'поиски нового слова', а в многословной чепухе, до конца так и не искорененной им самим, критика увидела виртуозный, полифонический в своем смысловом и образном содержании абсурд. Поверил ли Глеб? Трудно было не поверить. А если и остались кое-какие сомнения, он знал - следующий роман будет еще лучше, он преодолеет.
Все, кто не разделял восторгов насчет гениальности Глеба, были преданы остракизму. Они просто-напросто не доросли, испугались нового слова, рутинеры, обыватели, и к тому же еще завистники, интригуют вместо того, чтобы тихо, с достоинством сойти со сцены... Дошло до того, что критиков, посмевших усомниться в творчестве Глеба, переставали печатать. И дело здесь уже не в писательских достоинствах Глеба Рудакова - Очень Большое Издательство, критики и иже с ними защищали свою монополию на литпроцесс, свое право по расчету ли, произволу 'зажигать звезды'.
Глеб получает премию за премией, подписывает договора продажи прав, его переводят на иностранные языки... И новая жизнь: презентации, пресс-конференции, книжные ярмарки, приглашения в крупнейшие университеты Старого, а также Нового света. А если бы был какой-нибудь 'Средний Свет', пытается острить Глеб, тоже бы пригласили.
5.
Она предложила ему сбежать с фуршета. И вот он в ее лимузине. Ему неловко целоваться при шофере, но она, видимо, привыкла. Не смущается, берет инициативу на себя.
Роскошный, какой-то совершенно имперский будуар. Все настолько помпезное, киношное - до недостоверности. Кажется, сейчас включат свет и станет ясно, что все это реквизит, бутафория - не позолота, а краска, не камень и красное дерево, а картон и папье-маше.
Сама же она оказалась скучна и пресна. То, что было сейчас, вряд ли чем-то уж так отличалось от того, что произошло у него в свое время с училкой начальных классов, которую он проводил после школьного корпоратива, и она пригласила его к себе 'попить чаю'. Сейчас же вся радость лишь в том, что он вошел сзади в ту, чье лицо знает вся страна. И он душу за это отдал?! А, может быть, и нет! Глеб не понял: он сейчас кончит в тело, на глянцевое фото коего дрочат тысячи и тысячи юнцов по городам и весям громадной страны, потому, что 'та сила' исполняет его мечту по Договору или все получилось само собой, просто потому, что он знаменитый писатель? В таком случае это никак не окажется тем самым 'последним желанием'. Да и Евгеньичу было бы глупо оборвать такой эксперимент на ерунде, банальности, анекдоте.
6.
Глеб пишет новый роман. Но у него получается то же самое. Он понимает, конечно, что это его 'то же самое' потрясающее, а как иначе! он уверен в себе, в своем творчестве, но...
Вычитает что-то из него, сушит душу этот нынешний его успех.
Он откладывал до последнего, потому что хотел сам, старался, мучился, переписывал, переделывал, надеялся... Наконец, взмолился, то есть потребовал. 'Та сила' должна дать ему гениальность. Не ту, из рецензий, а настоящую.
Испугался. Его же предупреждали: желания должны быть соразмерны масштабу личности. Плевать. Пусть это даже и будет тем 'последним желанием'. Лишь бы сбылось. А все остальное уже для него не имеет смысла.
Он понял - получилось. Он теперь пишет гениальный роман. И жизнь его обретает смысл. А Договор не расторгнут? Вот же захотел он новую квартиру, и он ее получил. Он вдруг понял - он не нарушал условия, не пожелал того, что превышает его масштаб. Он просто-напросто взял, изменил сам 'масштаб'. Потому, что пошел на риск?! Потому, что во имя творчества?! Был бескорыстен, поставил на карту даденное ему всесилие. Ожидал ли такого Евгеньич? Эксперимент вышел из под его контроля. Он, Глеб Рудаков, расширяет свою свободу
