На юге, уже который год, идет война. Странная это война, какая–то непонятная. Ее начали по личному распоряжению Императора, чем–то ему досадил горский администратор Оухария Энемихо. Он объявил провинцию Автономным Сновидением, и начались боевые действия в Субурдии. По Высочайшему Распоряжению это была временная операция по разоружению бандформирований и ликвидации Запрещенных Снов. Сновиделось, что это четко спланированная кампания по борьбе с организованной преступностью в горских районах. Там орговали преступными сновидениями, там прятались снограбители, и нужно было с этим кончать… Воевать была послана почему–то императорская армия, брошена вся боевая онейротехника — танки, бронетранспортеры, тяжелая артиллерия, штурмовая авиация… Прошел год, война разрасталась, гибли императорские солдаты, гибли эхемиховские ополченцы, гибли простые сновидимые Субурдии, посылались все новые и новые полки и батальоны. Наша Славная Императорская Армия почему–то не могла разоружить ни одного горского отряда, и села, бравшиеся штурмом неделями, оставались в руках все тех же горцев, а в городах, оккупированных имперскими войсками, почему–то вновь начинали разгуливать в открытую вооруженные до зубов боевики Незаконной Онейромахии. Велись никому не понятные переговоры с теми, кого в Империи теперь называли только одним словом — снобандиты. Эти странные переговоры без цели и условий время от времени прекращались, а война за Торжество Разрешенных Снов шла полным ходом, и уже стрельба была по всему Югу…
…Нет, полную мобилизацию на эту войну не объявляли, — какая может быть мобилизация, если официально никакой войны нет в помине, а боевые действия ведутся силами полиции и жандармерии? Нет, ничего такого не говорилось, но почти все, кого забирали по призыву в императорскую армию, попадали в горы. Кто оттуда возвращался калекой, кого негласно привозили ночью в цинковом гробу в местный комиссариат, а потом поутру за ними приходили близкие, а кто–то… кто–то остался в горах. И неизвестно, живой он, еще воюет худо–бедно, взяли его горцы в плен, или он уже давно валяется где–то среди камней, полуобожженный, полуобьеденный стервятниками и одичавшими собаками — жалкий остаток чужого сна…
Прошел еще год, война не думала прекращаться. Кто–то погибал или бродил в заснеженных горах, бездомный, без имущества, без цели, без памяти, без сна. Генералы получали орденские планки и новые должности, а директора военных заводов получали новые государственные заказы. И каждый из них лакомился экзотическими спецпайками из Министерства пищевой онейрургии… Где только не показывали выжженные села, разложившиеся трупы и толпы бредущих обезумевших людей. За кадром или под фотографией сытый вкрадчивый голос сообщал, что во всем этом виноваты эхемиховские бандиты, убийцы, звери, и нет им пощады, и каждый будет наказан по всей строгости закона. Его вычеркнут из Государственного Сна… Горцы теперь обвинялись во всех преступлениях. Если где–то случался пожар, был ограблен дом в глубинке, во всем обвиняли горцев. «Конечно же, — говорили везде, — это дело рук горских бандитов. Они мешают нам жить, они мешают нам спать, они путают наши сны…»
А я помню их, думал Мартин. В Польво — Кальенте их были тысячи. Куда не пойдешь, везде ты сталкивался нос к носу с шатающимися по улицам горцами. Потные, черные, шумные волны чуждых лиц, хищные рты, волосатые спины… Они бродили толпами, они спекулировали на базаре, и там же на базаре вымогали деньги у торговцев, они занимались воровством, они нанимались в охранники, в сторожа, в телохранители к разбогатевшим горожанам, они насиловали в переулках случайных прохожих, они дрались с первым встречным просто так, ради удовольствия. Поговаривали, что они приторговывают наркотическими и огнестрельными снами. Местные их не любили и боялись одновременно. Теперь же местные не любят эту войну, и одновременно боятся этой войны. Горцев стало меньше. Они стали какими–то другими, эти горцы, словно изменились, — запуганные, непривычно тихие и трусливые.
Как хорошо, что я не призывной, слава Божественному Сновидению, что у меня слишком слабое зрение и некрепкий сон, чтобы ставить к ружью. Если бы не это, меня бы призвали в строительный батальон имени Нового Возрождения. В лучшем случае, — в сухопутные силы императорской армии. Конечно же, я просто уверен в этом, жизнь научила меня такой уверенности, меня послали именно в те части, что идут на штурм далекого горского села. Мы прикрываем своими худосочными спинами отборные, холеные, элитные части парашютистов. А когда мы, наполовину прореженные встречным огнем, обезумевшие от страха, поворачиваем назад или просто замедляем свое бессмысленное наступление, нам в спину бьют пулеметами отъевшиеся, в стельку пьяные, обкурившиеся «травкой» мордовороты, а сверху, ковровым ударом утюжат нас имперские штурмовые бомбардировщики. В грудной клетке разрастаются диковинные кровавые цветы, а ноги и руки вдруг обретают независимую жизнь на плоских полях смерти… Я лежу без головы или с развороченным животом. Очень странно лежать без головы, очень страшно обнимать мир внутренностями… Нет, я струсил, я ошалел и попытался убежать, ускользнуть из страшного сна. Куда? Не важно куда — в горы, в лесок, в чужое похрапывающее сновидение. Просто прижаться всем телом к земле, обнять руками шершавую кожу мира, врасти в складки сырой материи, укрыться. Подальше от пуль, что спереди и сзади, подальше от бомб и снарядов, что сверху, подальше от слепых гусениц своих же танков, подальше от морозов, голода, дифтерии, мордобоев, бессмысленных приказов, бессмысленной снояви… Меня расстреляли за дезертирство. Меня приговорил к Высшей Мере военно–полевой суд — сеньор капитан, его денщик и его баба… Меня замучили в штрафной роте… Плен, истязания и все равно смерть…
Это все понимают, а если не понимают, то просто боятся, животные, которых ведут на убой, нет, не ради пищи, ради государственного ритуала — это патриотическое жертвоприношение… Кто может — бежит. Бегут в забытые деревни, в далекие пограничные городки, что на севере и на востоке. Бегут в чужие сны. Их начинают искать, они попадают в общегосударственный розыск, их лишают сна Высочайшим Распоряжением, из сновидимых они становятся видимыми. И тогда на них начинается облава, рано или поздно их все равно находят… Кто–то прикидывается умалишенным и попадает в лечебницы Нарушенных Снов. Кто–то калечит себе руки и ноги — лишь бы не идти в императорскую армию… Но те, у кого родители побогаче, у кого в ходу дорогие, импортные сновидения, они не беспокоятся. Их почему–то не призывают, никто не требует явки в срок, никто не ищет, не привлекает за уклонение от службы. Они ходят, как ни в чем не бывало, — здоровые лбы, наглые, самоуверенные, на все поплевывающие, легко сновидящие. Потребует жандарм–простофиля — вот она справка о хронической перемежающейся хромоте. А годика через два в архиве военного комиссариата будет записано черным по белому — такой–то призыва такого–то геройски участвовал в операции по разоружению горских бандформирований, имеет четыре похвальных листа от командования, медали «За героизм в бою» и «За проявленную храбрость», а также почетный значок Его Императорского Величества… Он будет носить эти награды, будет рассказывать всем о своих победах, как он брал Торменто, как спас командира роты, как получил пять пулевых ранений, сколько лежал в полевом лазарете. Все это он будет рассказывать — часто и красочно, припоминать детали боя и кликухи солдат–братанов, ругать капитана–дурака и мазилу–артиллериста. Он будет ругать полевую кухню, ругать Солдатские Сны, что всегда дешевле и хуже гражданских. Будет плотоядно причмокивать при слове «медсестра», будет показывать рубцы заживших ран. И ему, несомненно, поверят. Ему будут угодливо внимать, на него будут вешаться обомлевшие подруги в баре, и знакомые сновидимые уважительно похлопают по жирному плечу. А когда увидит новых призывников, он будет морщиться, плеваться и говорить, презрительно оттопыривая губу, какое дерьмо пошло нынче, армия не та, что прежде. У него обязательно будут дети, он расскажет к их детскому восхищению и безграничной гордости, какой у них папка молодец–храбрец. Конечно же, расскажет, потому что никто никогда не сможет доказать обратного, некому уличить его во лжи. Ведь сны легко заменить, одни на другие. А ложь — это обратная сторона правды…
