неся все паруса, а в ее трюме двести с лишним тонн каменного забора и дыра в днище в два фута шириной. Путь преступницы тяжел. Разве вы не видите, как она оседает? Это должно быть для нас полезным уроком, друзья мои; есть конец долготерпению и милосердию, и если... О, ты идешь прямо в туман? Ну, это твой последний туманный приют. Морское дно - быстрый порт, который тебя ждет, тварь ты этакая! Ступай и будь ты п-п-роклята!
Это был единственный случай, когда капитан Крэм произнес столь крепкое слово, впоследствии рассмотренное дисциплинарной комиссией Конгрегационалистской церкви в Ньюаггене; и, обдумав все обстоятельства, при которых было произнесено это слово, комиссия единогласно проголосовала за то, чтобы не предпринимать против капитана Крэмпа никаких действий.
Тем временем вокруг буксира сгустился туман, в котором и скрылся 'Иуда Искариот'. Буксир развернулся и направился домой. Влажный ветер заморозил всех насквозь. Разговаривали мало. Содержимое 'демиджона' давно выдохлось. Издалека с юга время от времени слышался хриплый гудок океанского парохода.
- Надеюсь, у этого парня хорошая страховка, - мрачно сказал капитан. - 'Иуда' ни за что не утонет, пока не найдет его и не потопит.
- А о заброшенной шхуне потом когда-нибудь слышали? - спросил я, когда рассказчик достиг конца в повествовании.
Капитан взял меня за руку и повел вниз, к скалам. В устье небольшой бухты позади его дома, блокируя вход к пристани и рыбному домику, растянулся разрушенный скелет.
- Вот она лежит, - сказал капитан, указывая на почерневшие ребра. - Это 'Иуда'. Я надеялся, что она утонет на глубине, где ничего не сможет сделать и принести больше урона... Нет, сэр, если бы все скалы на побережье штата Мэн навалились на нее и днище ее корпуса было выбито начисто, она все равно пришла бы домой, к насесту. Она прошла шестьдесят миль сквозь зубы ветра. Когда буксир вернулся на следующее утро, поперек моей бухты лежал 'Иуда Искариот' с кливером, застрявшим в окне моей кухни. Я говорю, что у шхуны есть душа...
Эдвард Митчелл
ЛЕГЕНДАРНЫЙ КОРАБЛЬ
Повесть о первых днях колонии Нью-Хейвен {3}
Неожиданный и очень прибыльный рост нашего бизнеса заставил подумать о немедленной покупке участка земли. Мои партнеры попросили меня договориться о нескольких акрах в окрестностях Нью-Хейвена, и я сразу приступил к делу. Досадная задержка произошла из-за неразборчивой древней записи, которая не позволяла получить документ исключительного права собственности. Я уже собирался отказаться от попытки купить недвижимость, когда мне напомнили о хорошо известном джентльмене, который мог бы прочитать то, что я не смог расшифровать из записи.
Это был профессор в колледже, ученый с прекрасной репутацией и страстный исследователь колониальной эпохи города. Я нашел его в библиотеке, и он, не задумываясь, дал мне информацию, которую я искал, и сказал, где я могу найти такие юридические доказательства исключительного права на недвижимость, как и хотел. Я был впечатлен его ученостью и готовностью, с которой он отвечал на сложные вопросы, и осмелился сказать, что изучить такую массу сведений, должно быть, стоило ему большого труда.
К моему удивлению, он ответил, что я ошибаюсь. Он с простотой справлялся с такими проблемами. Умственных усилий, по его словам, требовал процесс анализа и сравнения, необходимый, чтобы отделить истину от мусора и вникнуть в смысл традиций и летописей. По рассуждениям необходимо точно проследить путь от причин до тех результатов, которые, будучи сгруппированы, составляют достоверную историю.
- Например, - сказал он, - у меня есть документ, который будет стоить мне самых серьезных усилий, прежде чем я с ним закончу.
Я заметил лежавший на столе рукописный свиток. Стол был завален брошюрами, документами, старыми и почерневшими книгами, и я не знаю, почему мое внимание привлек именно этот рулон бумаги. Рукопись была явно старая, бумага грубая и нелинованная, какая использовалась столетие или больше назад; и если она когда-то была белой, то с годами выцвела до тускло-желтоватого оттенка, похожего на кожу, а осторожность, с которой профессор впоследствии обращался с манускриптом, указывала на то, что бумага была очень непрочной. Я знал, что он имел в виду именно этот старый свиток, и, как я и ожидал, профессор взял его в руки.
- Это, - продолжал он, - замечательное историческое повествование, которое я нашел среди мусора на чердаке, где свиток пролежал более сотни лет. Здесь рассказ о странном, неестественном происшествии, которое вскользь упоминается в 'Маргиналии Мэзера'. Однако я всегда считал его недостойным серьезного рассмотрения, полагая, что либо здесь нет вообще никаких оснований для упоминания, либо это можно проследить до галлюцинаций какого-то беспорядочного мозга. Теперь, однако, у меня есть отчет, который я не могу игнорировать. Текст написал священнослужитель самой благочестивой репутации, человек, который не мог даже в шутку лгать, и он утверждает, что был почти очевидцем того, что описывает. Как я могу отказаться принять эту запись? Она дает все, что требуется историку, чтобы удовлетворить подлинность любого предполагаемого события. Это подлинная рукопись человека, о котором я знаю, что он жил на самом деле. Если мы вообще верим в какие-либо записи прошлого, то должны это принять. Я не знаю установленного факта истории, дававшего больше оснований для подтверждения замечательного явления, чем этот документ.
- Признаюсь, - оживленно продолжал профессор, - мне ни разу не попадалась такая проблема, как представленная в этой рукописи. Как историк, я вынужден принять за истину то, что здесь читаю, в то время как с точки зрения физики я должен рассматривать запись как самый дикий и невероятный из романов. Если бы речь шла о показаниях одного человека, их легко можно было бы отвергнуть как видение или помешательство разума, которому аскетизм пуритан, по-видимому, придал некоторую видимость возможности. Однако здесь не просто утверждение автора, но доказательство того, что он был одним из многих свидетелей. Это действительно интересная проблема, и трудность согласования того, что история правдива, с тем, что ее нужно отрицать как невозможную физически, делает задачу увлекательной.
Несомненно, профессор заметил, что пробудил во мне интерес. В самом деле, я не потрудился скрыть это и сказал ему, что с удовольствием выслушаю историю, которая его так озадачила. Он тотчас же развернул рукопись.
- Похоже, - сказал он, - это написал преподобный доктор Ф. Прентис в 1680 году. Насколько я понимаю, это было письмо другу, хотя разрушительное действие времени сделало первые несколько предложений
