Так я волей-неволей очутился на диване, а сумасшедший марсианин занял стул возле двери.
Окна были завешены портьерами, но свет лампы был сильнее света, который чуть просачивался сквозь щелки в портьерах на спину гостя. Я впервые разглядел его лицо. Вопреки моим ожиданиям оно казалось слабовольным и каким-то беспомощным. Длинная птичья шея, костлявый кадык, покрытый пупырышками; тоскливо опущенные углы рта; впалые, с землистым оттенком щеки; набрякшие веки, словно у больного базедовой болезнью… Впрочем, когда он начинал смеяться, втягивая голову в плечи, выражение робости мгновенно сменялось выражением такой наглости, что я невольно отворачивался.
Чтобы протянуть время, я закурил. Тогда он осторожными движениями, будто хрупкую восковую палочку, размял и тоже взял в зубы сигарету, после чего расслабился и распластался на стуле, словно сушеная каракатица. С наслаждением отдыхая от тяжести собственного тела, он испустил долгий вздох и, раздувая ноздри, произнес:
— У вас отличная комната, сэнсэй, мне у вас нравится…
Ничего себе — отличная комната! Беспорядочные груды старых книг и журналов… Клочки черновиков и карандашная стружка… Цветочный горшок, приспособленный под пепельницу, и обсыпанный перхотью стол… О вкусах не спорят, но подобные любезности явно не нуждаются в ответных репликах, и я промолчал, продолжая попыхивать сигаретой.
— Отличная комната, отличная комната, отличная комната… — повторил он несколько раз нараспев и вдруг, усевшись прямо, сказал: — И вы знаете, сэнсэй, чем мне ваша комната нравится? Вот этим ее настроением, тем, что в такой солнечный день у вас задернуты шторы… — Для землянина, наверное, это просто грязная конура, но для марсиан это именно то, что требуется. Ваше земное солнце слишком ярко для нас. Впрочем, еще хуже ваша чудовищная сила тяжести… Вы ее, конечно, не замечаете, как воздух, но для организма, прибывшего к вам из мира, где она составляет всего какие-то триста девяносто дин, жить здесь то же самое, что в скоростном лифте, который стремительно наращивает скорость. Нам снится ночами, как этот лифт прошибает потолок и уносится на край Вселенной. Возникает ощущение ужасающего одиночества. Вы знаете, у марсиан, живущих на Земле, неизбежно развиваются неврозы. Им кажется, будто утрачена твердая почва под ногами. И в конечном счете они начинают бояться открытого пространства, то, что противоположно так называемой клаустрофобии… Вот почему мне так хорошо в этой атмосфере, в этой комнате… Да, сэнсэй, вы отлично понимаете марсиан…
Надо же, какие бывают психи, думалось мне, но в то же время я, конечно, не мог не поразиться его взгляду на тяготение и все прочее. Рассуждения его не лишены вкуса и тонкости. И он, видимо, изрядно сроднился с мироощущением марсианина, раз сам, не опираясь на опыт, сумел выработать такие яркие чувственные представления. У меня, например, ничего подобного не получилось, хотя я долго пробыл среди своих воображаемых марсиан. (Расскажи он мне все это раньше, я бы, наверное, смог сделать лишних три—четыре передачи для своей программы.) Одним словом, хоть он и сумасшедший, но сумасшедший экстра-класса… Внимание мое рассеялось, а между тем мне следовало быть настороже.
Непринужденно, взглядом оценщика, он оглядывал углы комнаты и вдруг, посмотрев на меня, вкрадчиво произнес:
— Что же это мы, однако… все как-то вокруг да около. Вот скажите мне, пожалуйста, сэнсэй, вы любите необычных посетителей?
— Нет, не особенно…
— Так я и думал. Даже по этой вашей комнате видно, что вы — человек необщительный. Вы, скорее, личность самодовлеющая, подозрительная и, несмотря на всю вашу мировую грусть, эгоистическая. Вам бы таких, как я, ваших почитателей, на порог не пускать, и вдруг вы приглашаете меня в свой кабинет (снисходите до дружеской со мною беседы. Согласитесь, есть в этом нечто противоестественное.
— Ничего подобного. Просто с чисто профессиональной точки зрения почитатель является достаточно важным гостем… И кроме того, ведь вы, насколько я понял, принесли какой-то сенсационный материал…
— Сенсация в том, что я не человек, а марсианин…
— А, да, да… Это, разумеется, поразительная сенсация…
— Ну вот, вы опять несете благоглупости. Как вы позволяете себе столь беззастенчиво лгать?
— Что вы имеете в виду? И почему это вы так выражаетесь?
— Ну, а как же? Как же еще? К вам, специалисту, является человек, называет себя марсианином, и вы не выказываете ни малейшего сомнения. Согласитесь, это абсурд. В чем же дело? Или со мной здесь шутки шутят?
— Вы меня как-то переоцениваете. Какой я специалист? Так, пишу для радио, кое-чем интересуюсь, конечно…
— Но ведь не сумасшедший, не идиот же?
— Ну, знаете… — Я было вспылил, но тотчас спохватился, что мой собеседник — псих, и если я поддамся на провокацию, расплачиваться придется мне, а не ему. Взглянув на часы, я убедился, что прошло всего пять минут. Еще двадцать пять минут… Только бы продержаться, скорее бы все это кончилось. — О таких вещах даже в газетах пишут.
— Сейчас уже не времена Уэллса, и вам должно быть известно, что на Марсе высокоорганизованных животных нет. Данные, более достоверные, нежели простые догадки, убедительно свидетельствуют, что в крайне разреженной атмосфере и при почти нулевой влажности жизнь, сколько-нибудь подобная земной, существовать не может. Или… — Он понизил голос и произнес, улыбаясь не то цинично, не то издевательски: — Скажите, сэнсэй, а может быть, я не кажусь вам высокоорганизованным животным, а? Не стесняйтесь, скажите! Каким вы видите мой образ? А? Не стесняйтесь, скажите! Каким вы видите мой образ?
Ну до чего же утомительный и настырный псих! Никогда не думал, что умалишенные могут быть такими въедливыми. Чем больше ты ему поддакиваешь, тем больше он вдохновляется и только запутывает нить. Но, с другой стороны, отказаться поддерживать разговор было бы еще опаснее. Не зная хорошенько, что ответить, я промямлил:
— Ну… это, видите ли, вопрос очень деликатный, сложный… Что представляет собой ваш образ? Понимаете, человеческий глаз — это не фотоаппарат, тут непременно примешивается элемент субъективности. Не даром же говорят, что сто голов — сто умов, не так ли? В конечном счете, если исходить из методов концепционных нормативов, сказать можно все, что угодно…
— Вот умора… — Он согнул туловище и захохотал, нарочито, с вызовом, раскачиваясь взад-вперед. — Значит, если вы не будете так на меня таращиться, то с концепционными нормативами ничего не выйдет? Неужели я настолько не похож на человека?
