…Дева была первой, кто услыхал от меня страшную исповедь.
— Какое имя высекли на валуне, когда ты стал палачом? — спросила она.
— Вир, — не сразу припомнил я.
— Ты вынужден был убивать, Вир, — проговорила ока. — Ты убивал других и себя, но все же остался человеком. Иначе не пришел бы сюда, не терзался, не презирал бы так проклятого монаха.
— Теперь он сделает все, чтобы покончить со мной, — сказал я.
— Ты должен жить, Вир! — отозвалась Дева. — Ты — сильный, гордый человек. И дети твои будут сильными и гордыми.
Она приблизилась, потянулась ко мне, и я ощутил на челе прикосновение сухих и горячих губ. И тут я понял, что ни за что на свете не смогу лишить Деву жизни. И не позволю сделать это другим.
— Не дам тебе умереть, — проговорил я. Она грустно улыбнулась, покачав головой:
— Я знала, что рано или поздно ты скажешь это, мой милосердный палач. Но я уже приняла решение, Вир, и не изменю его.
— Твой мир так прекрасен. Ты не можешь к нему вернуться?
— Могу, — равнодушно ответила она.
— И все-таки выбираешь костер… Не понимаю, — признался я.
Дева молчала, не сводя глаз с крохотного, колеблющегося пламени в глубине остывающего горна. Огненные точки вспыхивали в ее зрачках. Затем они затуманились и только по этому можно было догадаться, что Дева плачет. Она плакала беззвучно и неумело, стесняясь своих слез, как мужчина.
— Не на все вопросы можно ответить, — проговорила, наконец, Дева. — И не все поступки объяснить… Ты знаешь, здесь погиб мой муж. Он вел исследования в горах и, видимо, так же, как и я, недооценил коварства этой гадины в сутане. Муж был человеком увлекающимся, способным забыть об элементарной предосторожности. Горцы рассказывали, что его убили во время сна…
Губы Девы болезненно дрогнули, но она справилась с собой.
— Мне хотелось пройти по дорогам, где ступала его нога. Заглянуть в глаза людей, видевших его смерть. Я надеялась, что сумею разгадать смысл жестокости. Напрасно — у жестокости нет смысла.
— Горцы говорили — твои речи похожи на сказки.
— Сама не знаю, как это произошло. Однажды вдруг обнаружила вокруг себя множество лиц, завороженно внимающих каждому слову. Иногда мне кажется, эти речи и все, что я делала там, в горах, были попыткой отомстить за него. Если можно назвать местью желание сделать людей лучшими.
— Горцы запомнят Деву, — сказал я. — Почему ты не хочешь спастись?
— Я не могу спастись, — проговорила Дева. — Для тех, кто слышал меня, кто просил моей помощи, я была обыкновенной женщиной. Они верили, что могут стать такими, как я. Лучше умереть, чем разрушить эту веру. Стоит исчезнуть — и монах объявит меня духом, исчадием ада. Ведьма или дьявол способны уберечься от смерти, но еще никому из людей не удавалось бежать из Квадратной башни. Я погибну в огне, но останусь человеком в глазах горцев. Прощай, Вир!
— Прощай, Дева… — тихо ответил я.
…Как только вышел из башни, меня окружили гвардейцы. Спустя час я стоял на площади, прикованный к позорному столбу. Пронзительные глаза человека-змеи выглянули из-под капюшона, и скрипучий голос сообщил, что меня казнят завтра, вместе с ведьмой и еще каким-то клятвопреступником.
Протяжный трубный глас, возвещавший о начале казни, повис над притихшей толпой. Двойная цепь гвардейцев опоясывала помост и сложенную в отдалении высокую кучу хвороста. Воздух, несмотря на ранний час, казался сухим и прогорклым. Может быть, из-за мучавшей меня жажды: бдительная стража оказалась безжалостной к бывшему палачу.
Вооруженные монахи сняли с меня цепи и повели через площадь, ругаясь и расталкивая людей. У помоста я увидел Деву и приземистого крестьянина с дико блуждающими глазами. Лицо Девы казалось спокойным и бледным. Она смотрела на меня ободряюще, и я попытался улыбнуться. Взобравшийся на помост горластый монах нес что-то несусветное о наших прегрешениях. Толпа пораженно рокотала в ответ.
Под просторным навесом в противоположном конце площади восседали король и приближенные. Святой отец не сводил с Девы красноватых неподвижных глаз, в которых еще не остыл испуг.
— Когда подожгут хворост, дождись обильного дыма, — шепнул я Деве. — Вдохни его всей грудью, наполни дымом легкие и, может быть, ты умрешь раньше, чем разгорится костер.
Я не был уверен, что она расслышала. Монах на помосте оглашал порядок казни. Вначале отрубят голову бывшему палачу, затем сожгут ведьму и повесят клятвопреступника. Услыхав свое имя, крестьянин тихо завыл.
— Ты! — сказал монах за спиной, ткнув меня под лопатку тупым концом копья. Бросив последний взгляд на Деву, я взошел на помост.
У плахи приплясывало, не в силах сдержать нетерпения, тщедушное существо в непомерно широкой накидке палача. Существо приподняло пурпурный край, из-под него показалась торжествующая физиономия Эрчи. Я взглянул на его святейшество. Тот едва заметно усмехался. Не сомневаюсь, это была его затея: подменить опытного палача кровожадным щенком, который будет убивать неумело и мучительно. Я склонил голову на плаху.
Эрчи сопел, с трудом занося над собой тяжелый двуручный меч. Краем глаза я заметил, как неуверенно подрагивает в его руках широкая полоса смертоносного металла…
В следующий миг шейные позвонки будто обдало кипятком. Что-то со звоном хрустнуло у самого затылка.
Я поднял голову и увидел низкорослого мучителя, замершего в обескураженной позе. Эрчи сжимал в руках косо обломленный остаток клинка. Другая, половина торчала из плахи. Произошло невероятное — меч сломался о мою шею.
По законам королевства меня полагалось освободить. Но у его святейшества имелись веские основания считать бывшего палача личным врагом. Для меня могли сделать исключение.
Выпрямившись, я наблюдал, как глухо и недовольно шумит толпа, не дождавшаяся кровавого зрелища. Монахи у помоста нервничали. Вокруг кресла королевской свиты заметно прибавилось гвардейцев. Святой отец шептал что-то, склонясь к уху короля. Тот морщился удивленно. После некоторого раздумья кивнул.
«Виселица!» — злорадно шелестело в толпе.
Два дюжих заплечных дел мастера поднялись на помост, брезгливо переступив через съежившегося Эрчи, и повели меня к виселице. Они торопились. Толстая веревка упала на плечи. Палачи осмотрели петлю, проверили крепость узла. Хотели завязать глаза, но я воспротивился, и они не решились спорить.
На площади стало тихо. Где-то в толпе плакал грудной ребенок.
Мощным ударом палачи выбили из-под меня дощатую подставку. Тело рухнуло вниз, шершавая петля резанула подбородок, и… я стал на ноги. Оборвавшаяся веревка болталась под перекладиной.
