Мой плакатор охотно показывал мне меня в машине Американца, в доме Американца, витрины Лахомы, венки в садовой сторожке, полицейских, автобусы, уличные автоматы. И ничего из того, что рассказывал он. А для меня это самое важное.
Рано утром проснулась негритянка. На кухне снова забулькала вода. К нашему дому, как и вчера, подкатил нарядный фургон. Яснолицый, румяный человек открыл дверцу фургона и стал показывать нашей хозяйке штабеля коробок с радужными наклейками, бутылки, банки, мешочки, булки. Румяный кивал головой, доставал коробку и ставил в тележку, потом вежливо кланялся, принимая деньги, потом она говорила ему что-то, румяный записывал и ехал дальше. Почти следом за ним на дороге появилась другая машина - белый фургон с надписью "Молоко". Молочник улыбался негритянке, он даже преподнес ей гвоздику. Я видел в кабине целый ворох таких цветов. Он оставил у нее дюжину пакетов и бутылок. Он так же кланялся, принимая деньги.
Потом подкатил зеленый фургон, потом оранжевый, потом синий. Последний был почтовый. Он предлагал газеты, бумагу... и детские шарики. Так начиналось утро, так начинался третий день в Америке.
Я не подошел к окну. Я сидел за столом и разговаривал сам с собой.
- До сих пор нет никаких вестей. Почему? Или ты не видишь меня? И я должен сам, по-своему... Пытаюсь представить себе, что можете сделать вы. Заявить о пропаже американцам? Но пока тихо. Не потому ли, что у меня аппарат? Вы ждете? Я сломаю его, но потом... Еще немного... И дневник тоже...
Хозяин приехал к девяти.
- Как вам спалось? Наверное, не очень спокойно? Мы улетим после обеда, я договорился.
- Но, - сказал я, - кажется, у них ничего не получается. Вот газеты. Владелец рощи не уступает.
- Не уступает? Еще бы! Хозяин аэродрома сорвал две тысячи только за право показать взлет по телевидению.
- Да, но взлет состоится, когда сумеют купить рощу.
- Конечно. Я думаю, не раньше понедельника. Цена растет.
- Вот видите, как получается.
- Не понимаю вас.
- Я не хочу сидеть в самолете, пока там слоняются покупатели рощ, владельцы лужаек и репортеры.
- Отлично! Вы остаетесь у меня?
- Если можно.
- Какие пустяки.
Тогда я решил пойти в открытую. У меня не было много выхода.
- Послушайте, - сказал я, - давайте поговорим по-деловому...
- Пожалуйста, мистер Магнитолог. О чем вы хотите со мной говорить?
- Кроме вас, я никому не могу довериться, и никто, кроме вас, не поможет мне. Вы один.
- А разве я...
- Подождите... Вы понимаете, как необычно, как сомнительно мое положение?
- Конечно, понимаю.
- Любой репортер оскандалит меня. Когда бы я ни вернулся к самолету - вчера или в день отлета, меня спросят, а что я им скажу? Кто, почему, зачем? Я не знаю, как выкрутиться. Помогите мне удрать незамеченным. Я не останусь в долгу и когда-нибудь заплачу вам.
Он улыбался.
- Как, например?
- Хотите, прилетайте к нам, живите сколько захочется, будьте в России моим гостем. Я достану визу, оплачу все ваши расходы.
Он улыбался, по-моему, дружелюбно и не отвечал. Я ждал. Он улыбался, дымя сигаретой.
- Вы поможете мне, я помогу вам. Хотите, я достану вам фотографии всех, - медленно, почти но складам произнес я, участников преступления в Лахоме?
Американец побледнел, сигарета упала на ковер.
- Как это всех?
- Да, всех. Даже самых незамеченных, самых скрытых. У вас будут фото преступников... если вы поможете мне... Я вам достану фотографии.
Американец молчал. Я видел, как он изумлен.
- В Антарктиде, - оказал я, - вы получите кинопленку, на которой снят весь ход заговора, в мелочах и деталях.
- Вы... мне?.. Этого не может быть!..
- Может. Уверяю вас, может.
- Но, позвольте, мистер Магнитолог, я столько дней распинался, говорил о преступлении. Кому? Вам. Человеку, имеющему фотографии. Значит, вы, русский, можете показать убийц нашего Президента? Вы знаете, кто убил?
- Пока нет.
- Ничего не понимаю!
- Ну, допустим, знаю. Не волнуйтесь. Фотографии будут у вас.
- Когда?
- Хотя бы завтра...
- И пленка?
- Пленку вы получите в Антарктиде.
- Я не сплю, мистер Магнитолог?
- Не хотите ли вы спросить, здоров ли я?
- Ну и дела, - сказал Американец. - Я немедленно что-нибудь выпью.
- Но сначала о том, как я улечу.
- Это не трудно. Вы назоветесь репортером нашей газеты. Я дам свою карточку. В час отлета вы затеряетесь где-нибудь среди ящиков, а я возьму на себя не в меру любопытных и полицейских.
- 0'кэй.
- Вы обещали фото?
- Завтра.
- Ну и дела.
- Но если вам не трудно, покатайте меня еще раз по тем улицам...
- Где было преступление?
- Да.
- Согласен.
- И пожалуйста, найдите мне хорошую радиомастерскую. Нам необходимо срочно заказать маленькую деталь.
- У меня племянник - шеф электронного цеха на заводе Хелма... Вам подойдет?
- Вполне.
- Едем?
- Едем.
...Он остановил машину среди сотен, а может быть, нескольких тысяч автомобилей. Кругом одно лакированное стадо, многоцветное сборище под названием: "Стоянки заводов Хелма". Так было начертано у въезда на лаковом белом щите.
Я ждал перед входом в стеклянное здание минут сорок. А мой Американец вышел наконец и увлек меня в прозрачное полированное нутро, извиняясь на ходу за то, что заставил меня ждать не по своей вине.
Мы шли по длиннющему светлому коридору вдоль стеклянных стен за которыми в абсолютно стеклянных со всех четырех сторон комнатах сидели за столами люди, склонившись над легкими чертежными досками, над элегантными счетными аппаратами.
Кругом сияние, чистота, полированное стекло, полированные полы, полированные потолки. Очень удобно, все как на ладони, полный надзор, и никто не отвлекается.
Мы шагали по длинному, насквозь прозрачному коридору и как-то сразу попали в огромный ангар, похожий на зал современного аэропорта. Трудно было найти границы зала, не сразу можно было понять, где растут липы, внутри цеха или снаружи, так много было прозрачности, полированности, света и чистоты.
По залу тянулись четкие, длинные белые линии. Люди в белых, почти полированных спецовках склонились над бесконечным столом-конвейером. Чуть выше стола, на уровне макушек, плыла тонкая металлическая, словно живая, гибкая тысяченожка: лента с различным инструментом. Она позванивала тихо, добродушно, сама тянулась навстречу рукам, и всюду было неподвижное движение: руки - тысяченожка, руки - тысяченожка, поворот головы, руки - тысяченожка, руки - тысяченожка.
Весь конвейер был украшен понизу окошками, созвездиями цифровых указателей, непрерывно и мягко поющих счетных машин. Каждое движение, каждую секунду, каждую деталь, каждую копейку (виноват: каждый цент) отмечают они своими "кассами", передавая цифры-сигналы другим, более солидным счетным приборам. И звучит в стекле и полировке мелодия чисел, мелодия хорошо смазанного металла, рук, макушек и человеческого дыхания. В ангаре стоял непрерывный шорох.
