Однажды Мюллер пришел домой, а жена не вышла его встретить. Мюллер не удивился, это у них стало обычным делом. Пошел на кухню, поужинал, потом на кухню зашла Блэки, принялась крутить толстым задом, Мюллер подумал-подумал, да и затащил горничную в ее каморку, и трахнул. Раньше он так не делал, когда Лайма дома, а теперь подумал: а почему, собственно? По всему видно, нажралась до невменяемости, валяется в спальне поперек кровати, храпит, как дракон, и дома присутствует только физически, а душевно пребывает в пьяных фантазиях. Потом Мюллер с Блэки долго валялись на Блэкиной лежанке, душевно болтали и занимались всякими непристойностями. Потом он ее еще раз трахнул, вернулся на кухню, выпил стакан вина, а потом решил, что поздороваться с женой все-таки надо, и пошел в спальню. И увидел, что она умерла.
Пьяницы чаще всего умирают от несчастных случаев. Начинают блевать, лежа на спине, и захлебываются, или в бане падают мордой в тазик и тоже захлебываются, или выходят на балкон и наворачиваются через перила, или скатываются с лестницы и ломают шею. Реже пьяницы травятся некачественным пойлом, и еще реже умирают от естественных причин. Лайма стала одним из последних случаев, самых редких.
Она лежала на спине, но лицо ее было чистым, она не захлебнулась блевотиной, нет. Видимо, спала, а потом что-то случилось, открыла глаза и больше не закрывала, так и умерла с открытыми глазами. По всему видно, смерть была мгновенной и безболезненной.
История болезни Лаймы промелькнула перед внутренним взором Мюллера. Раньше он не понимал, что это история болезни, а теперь понял. Жалобы на вечное утомление, одышка после подъема по лестнице, он думал, дурак, это все от пьянства, а нет, это сердце сдавало, а он не замечал дурень. Как же грустно…
Мюллер сел рядом с женой, положил руку на ее голое колено, оно было холодным и твердым, как лед. Мюллер вскрикнул и отпрянул, на мгновение он почувствовал себя некрофилом, это было отвратительно. Он опустил голову, хотел спрятать лицо в ладонях, но не смог прикоснуться к лицу теми пальцами, которыми только что касался мертвой ноги, обычно он спокойно относился к мертвецам, но Лайма — не мертвец, она не может быть мертвецом, она любимая, ненаглядный толтопузик, алкашка чертова, так говорить неприлично, но кому теперь какое дело…
Мюллер разрыдался. Он сидел и рыдал, вначале беззвучно, а потом стали прорываться отдельные всхлипывания, а потом уже не отдельные, а все чаще, все громче…
На лестнице послышались шаги.
— Прочь! — закричал Мюллер. — Все прочь!
Против ожиданий, его голос не был ни сдавленным, ни осипшим, как бывает, когда плачешь. Голос Мюллера звучал в совершенно обычным образом. Да и разум Мюллера не чувствовал себя ни сдавленным, ни замученным. Даже какое-то облегчение чувствовалось — раньше боялся, что жена умрет, хоть и не отдавал себе отчета, что боится, а теперь уже нечего бояться, все уже случилось. Теперь надо не бояться, а реагировать. Но как? Да никак! Раньше Мюллер не задумывался, но от Лаймы никакой пользы уже давно нет, ходит по дому как бухой призрак, без нее даже легче…
И тут Мюллер вспомнил, как в школе она сидела на одну парту ближе к доске, а он плевал ей в волосы жеваной бумагой, а она злилась, и потом, в ночь длинных ножей насмерть перепуганная ведьмочка с огромными глазищами, и медовый месяц, и дети, и…
— Господи, Птааг! — взмолился Мюллер. — Ну зачем ты так?! Не надо так, Птааг, как угодно, но только не так! Умоляю, верни как было, очень тебя прошу!
Снова шаги на лестнице, теперь удаляющиеся. Мюллер уже забыл, что за дверью кто-то стоит, рабыня какая-нибудь. Ну и черти с нею, и бесы, и демоны до кучи, наплевать на всех рабов, принести бы их всех в жертву, чтобы милая Лайма снова была жива, чтобы снова стала тонкая, милая и трезвая, понятно, что по жизни такому не быть, такое даже богам не всем под силу, то-то он не появляется, раньше всегда появлялся, стоит только позвать… А кстати! Ровно пять лет прошло со дня революции плюс-минус месяц, вон, за окнами вся улица флажками увешана, а Птааг каждые пять лет… Нет, не по силам ему, иначе уже проявился бы. Ну и черт с тобой, Птааг, гори в аду, бесполезная тварь!
Мюллер истерически расхохотался, перевел взгляд на Лайму, наклонился, встал на колени, протянул руку, погладил холодный лоб. На этот раз некрофильских мыслей не возникло. Ничего странного, у живых людей лоб всегда холоднее остального тела, а колени обычно теплые, и когда касаешься мертвого лба… Что за чушь в голову лезет!
Мюллер вздрогнул, дернулся, потревоженный труп тоже дернулся и с шипением выдохнул. Другой человек на месте Мюллера испугался бы до усрачки, а Мюллер, наоборот, успокоился. Он привык к посмертным выдохам и отрыжкам, и к каловой вони… а где она, кстати? Повезло в нужник сходить перед самой смертью? Да, наверное. Впрочем, чего гадать? Вскрытие покажет. Вскрытие. Покажет.
Лаймы больше нет, понял вдруг Мюллер. То, что лежит перед ним, не Лайма, а сколько-то фунтов свежего неразделанного мяса вперемешку с костями и требухой. Но не Лайма, Лаймы больше нет. А тело надо вскрыть, посмотреть, отчего оно умерло, когда было Лаймой. Коллеги удивятся, что он мертвую жену режет, и рука не дрожит, хотя нет, не удивятся, они ко всему привыкли. Как бы ее в больницу доставить… а зачем? Можно прямо здесь вскрыть… нет, кровища все зальет, нехорошо, лучше в подвале, там как раз стол подходящий и запасной набор инструментов… даже два набора на самом деле… позвать рабов… а можно и не звать, тут маленький лифт для угля, чтобы печку топить, посадить тело на ведро, привязать, чтобы не отвалилось… вот этим шарфиком, например… Какая тяжелая! Надо же было так отожраться… может, все-таки позвать рабов? Нет, если ноги по полу волочить, не так уж и тяжело получается. Главное помнить, что это только тело, а самой Лаймы никогда больше не будет.
В какой-то момент Мюллеру показалось, что сейчас он упадет и начнет кататься по полу в конвульсивных рыданиях. Нет, не упал. Наоборот, стал спокоен и рассудителен, эмоции будто отрезало, смотрит на себя как бы со стороны, идет такой спокойный, как слон… Теперь шарфик повязать… нет, не на шею, это перебор, мы хоть и не верим, что глумление над трупом гневит богов, но так делать по-любому не будем, лучше за запястья, это тоже глумление, будто с трупом садизмом занимашься, при жизни-то они с Лаймой этим делом не занимались, однажды попробовали, чуть не подрались, потом хохотали как ненормальные… было время… А теперь нет больше времени и не будет, теперь Мюллер остался один… один…
Он сел на пол, привалился к стене и зарыдал.
За прошедшие годы господин Ион сильно переменился. Раньше он носил высокие сапоги на толстой подошве, чтобы грязь не заливалась внутрь, когда бредешь по тротуару в дождь, а теперь носил короткие щегольские сапожки на высоком каблуке, чтобы удобнее пихать ногу в стремя. Господину Иону почти не приходилось ходить пешком, разве что если захочется прогуляться по хорошей погоде. Но такого странного хочется нечасто.
