Зрительная труба Галилея поистине рукотворное чудо. Отдаленные предметы приближает до расстояния вытянутой руки. И все четко, ясно как на ладони. Куда как далеко до нее грубым поделкам, которыми торгуют в Гааге, Париже и Венеции. Однако наречен инструмент неудачно — «новые очки», «очковая трубка», «оккиале».[3] Хорошо бы придумать что-то поблагозвучнее…
За аркой дачи послышался стук копыт, приглушенный плодородной почвой холма. Вот и гости собираются! Маркиз поспешно сбежал по пологим ступеням, негромко окликнул:
— Ваша милость! Соблаговолите подняться на террасу — с минуты на минуту прибудет кардинал.
Галилей открыл глаза и кивнул. Поскреб ногтем большую коричневую родинку у левого глаза. Медленно поднялся и, перемогая боль в суставах, пошел за молодым хозяином. Лежа в кресле, он решил, что не утаит ни единой тонкости в устройстве оккиале. Пусть гости все потрогают, заглянут в линзы. Пусть убедятся, что в инструменте нет ничего бесовского. А уж потом он покажет ночное небо, лишь бы ненароком не набежали облака.
Пешком, верхом и на конных носилках — в зависимости от достатка начали сходиться и съезжаться гости. Маркиз Федерико и Галилей встречали их на террасе, раскланивались, обменивались любезностями. Маркиз вполголоса называл имена, которые так или иначе были известны urbi et orbi.[4]
Вот Юлий Цезарь Лагалла, профессор Римского университета, признанный вождь перипатетиков.[5] Набит цитатами из Аристотеля и Библии, своих суждений не имеет. Вот профессора Мальконтий и Кремонини, тоже перипатетики. Убеждены, что ученый должен наблюдать, но ни в коем случае не делать выводов. Для них первопричиной всего является промысел божий. Вот тосканский посол Никколини, обросший жиром, как боров. Этому надо поклониться ниже и улыбнуться любезнее. Он доносит герцогу о всех поступках и словах Галилея. Еще какие-то философы, богословы, математики, которые под звонкими титулами прячут научное убожество и творческую немощь. Именно эту многоголовую косную тушу надо пронзить длинной трубой оккиале. Только бы не увлечься и не наговорить вещей, которые можно истолковать как богопротивные и еретические. В памяти всплыли слова Томмазо Кампанеллы. В сырой одиночке философ тревожился о судьбе Галилея, восхищался «Звездным вестником». Советовал чаще ссылаться на отцов церкви, уверять, что все небесные открытия опираются на тексты Библии. Истина сохранит чистоту, даже если ее выкатать в церковном елее. Томмазо можно верить. У него двадцатилетний опыт сырой одиночки. Костер Джордано Бруно тоже чему-то учит…
А-а-а, вот и отец Клавий. Потертая сутана и четырехугольная шапочка. Круглое лицо расплылось в улыбке, лоснится от пота. Малоподвижность ученого-монаха компенсируется ястребиной стремительностью мысли. Галилей обменивается с ним письмами, сообщает о всех открытиях. Вместе с монахом пришли два ученика, математики Римской Коллегии. Результаты их наблюдений за Медицейскими звездами[6] совпадают с данными Галилея.
Гости вдруг оживились, осторожно и настойчиво начали продвигаться ближе к центру. На террасу взошел кардинал Маттео Барберини,[7] покровитель Академии Линчеев. Небрежным взмахом руки благословив наклоненные головы, сразу направился к Галилею. Несколько дней назад кардинал довольно тепло принял ученого, поскольку тот был снабжен рекомендательным письмом от великого герцога.
— Наслышаны о вашей оккиале. — Голос кардинала нарочито тих, едва ли не шепот. Он не вяжется с мощной фигурой и резкими чертами лица. — Одни говорят, что труба чудесно приближает предметы, другие утверждают, что в нее видны вещи, коих в действительности нет. Удовлетворите наше любопытство.
Галилей раскрыл футляр, извлек оккиале. Из верхнего и нижнего концов вытянул короткие свинцовые трубки, в которых стеклянно поблескивали линзы. Пустил по рукам.
— Оккиале есть совокупность только этих частей, — сказал он глуховатым баском. — Осторожнее, синьоры, не коснитесь пальцами стекол, на них останутся пятна… Никаких тайных механизмов, как видите, нет.
— Разрешите? — Лагалла поднес длинную картонную трубу к глазам. Действительно… В таком случае чем же ваша оккиале лучше «новых очков» Липперсгея?[8]
— Очковый мастер не знает законов сочетания стекол.
— Интересно проследить за ходом вашей мысли…
— Я рассуждал так. Форма стекла может быть выпуклой, вогнутой, либо ограниченной параллельными плоскостями. Плоское стекло не изменяет видимых предметов, вогнутое уменьшает, а выпуклое увеличивает, но представляет их мутными, искаженными. Следовательно, одного стекла недостаточно. Перейдя к двум стеклам, я сразу отбросил плоское, как не дающее эффекта. Оставалось испытать, что получится из сочетания выпуклого стекла с вогнутым.
— Ваши мысли совпадают с рассуждениями Джамбатисты делла Порты, вставил Лагалла. — В сочинениях неаполитанца…
— Не имел времени читать их, — сухо сказал Галилей. — И трубу Липперсгея не видел. В постройке оккиале мне не принесло пользы знание конечного результата. — Он помолчал и добавил более мягко: — Разве делла Порта или очковый мастер создали совершенный инструмент?
— На сколько приближает предметы ваша оккиале? — спросил маркиз Федерико, вставая между Лагаллой и Галилеем.
— Первый инструмент имел трехкратное увеличение. В конце августа 1609 года на колокольне собора святого Марка я учил знатных венецианцев пользоваться восьмикратной трубой. В январе прошлого года при помощи вот этой оккиале с тридцатикратным увеличением я открыл Медицейские звезды.
— Вы хотите сказать, что видели вещи, которых не существует? — сердито спросил Лагалла.
«Знакомый выпад, — подумал Галилей. — Ничего более остроумного им не придумать. Разыграю-ка шута». Он придал лицу растерянное выражение. Дрожащими руками вставил на место свинцовые трубки с линзами. Смущенно покашлял, боковым зрением уловив встревоженные взгляды Федерико и отца Клавия. Лагалла тонко улыбался, что-то нашептывал кардиналу.
— Синьоры, — неуверенно сказал Галилей. — Вы, конечно, хорошо знаете родной город. Стократно на близком расстоянии любовались храмами и палаццо. — Голос вдруг стал резким и веселым. — Вот вам оккиале, а вот — Рим!
Гости потянулись к трубе, но отступили, остановленные властной рукой с блеснувшим на толстом пальце аметистом. Кардинал прошествовал к перилам, направил оккиале на город. Далекие здания тут же скакнули на него, едва не задавив. Барберини невольно отпрянул. Покривил толстые губы, медленно повел трубой по городским кварталам. Остановился на Ватикане, на ребристом куполе собора святого Петра. Долго рассматривал.
