«Сердитый!»
Слушая Одноглазого, охотник Ушиа сердился.
Глаза у него стекленели. Он искал, что такое сказать в ответ.
Всяко рылся, всяко ворошил в своих небольших мозгах, но ничего, кроме каменного топора, в голову не приходило. Совсем задиковал. Что бы ни сказал Одноглазый, на все отвечал: нет!
«Товарищ ты по жене?»
«Нет!» — сжимал каменный топор Ушиа.
«Дети не твои разве?»
«Нет!» — стучал топором Ушиа.
«Ну, много зверя убил?»
«Нет!» — отвечал Ушиа.
«Почему холгут? Почему две руки? Зачем звезды? Река почему поворачивает, рыба плывет? Почему спина чешется, волк воет?»
«Нет!» — на все отвечал Ушиа, стуча каменным топором.
И сердито объяснял: «Одноглазый не может знать правды».
«Да почему?» — дивилась неожиданным словам кудлатая девушка Эмхед.
«Потому что у Одноглазого всего один глаз и разные ноги. А у меня два глаза и ноги ровные. Я вижу дальше, бегаю быстрей».
«…я призываю вас в страну, где нет печали, нет заката…»
Настоящая правда, утверждал Одноглазый, в большой боли.
Вот холгут далеко, утверждал, а я чувствую большую боль, которую он может мне причинить. Значит, и холгут может чувствовать боль на расстоянии.
Сказав такое, ударял концом копья в силуэт, выцарапанный на стене.
Белый мамонт, конечно, не слышал, но охотник Ушиа сердился: нет!
И всем объяснял: «Как холгуту на расстоянии станет больно от того, что здесь бьют копьем по камню?»
«Разве тебе не больно, когда здесь ты думаешь об ударе хоботом?»
Охотник Ушиа сердито отвечал: нет! Но тянул крепкую руку, касался клееного копья, так загадочно умеющего наносить большую боль на расстоянии. Даже отталкивал в сторону ребенка, бессмысленно жующего заячий хвост.
Слух о мамонте, которому будто бы больно, когда по изображению на камне бьют копьем, облетел всю пещеру.
«…убейте белого мамонта…»
Что ни слово, то новая мысль.
Хриплый голос Одноглазого отражался от невидимых сводов, зажигал хищные искры в глазах Людей льда. Ящерица, отвратительно бесцветная, слушала, свесившись с каменного уступа. Под ногами, шурша, ползала древняя черепаха. Она совсем заплесневела, поросла лишайниками. Плоскую, побитую щербинами спину украшал неясный отпечаток человеческой ладони с затертой в трещины желтой охрой. Такие же отпечатки, только поменьше, виднелись на глиняных горшках, которые лепили у костра женщины. Со всех сторон неслось взволнованное стесненное дыхание.
«…убейте белого мамонта…»
Последним доходило до молчаливого охотника Ушиа.
«А если не мы, если турхукэнни убьет нас?» — сердито спрашивал.
«Убейте белого мамонта, — упрямо требовал Одноглазый. — Сделайте совершенное оружие! Сам выйду навстречу холгуту!»
«Так сделаешь, унизишь трибу. Так сделаешь, унизишь Людей льда, черепаху, белых сов, нетопырей, все живое, — Ушиа сердито замахивался каменным топором: — Лучше тебя убью!»
«Убей, убей жалкого калеку, — торжествующе хрипел Одноглазый, ловя на себе восторженный взгляд девушки Эмхед. — Убей, убей жалкого калеку с одним глазом и с разными ногами. Если не убьешь, из уст в уста насмешливо будет передаваться, что это я и есть тот жалкий певец, который выиграл спор у сердитого охотника Ушиа. А если убьешь, из уст в уста презрительно будет передаваться, что ты и есть тот охотник, который только что и смог убить калеку!»
Когда Одноглазый умер, Ушиа горько бил кулаками в грудь.
При Одноглазом в задымленной пещере было весело. При нем женщины плясали у костра, дети плакали меньше, песни зажигали мужчин на живое. Некоторые по-настоящему задумывались о большой охоте.
«…убейте белого мамонта…»
Птицы все слышат.
Ветер разносит новости.
Подкараулив охотника, белый мамонт Шэли затрубил, выскочил из-за угла и схватил Ушиа за косу.
На глазах у всех укоризненно повел к лесу.
Тучи стрел летели в гиганта, но он только смеялся, громко хлопая ушами.
Несколько копий ударили в засмоленную шерсть белого мамонта, но и это не вывело гиганта из равновесия. Шел и нисколько не торопил пленника.
Увёл в лес. Неизвестно, о чем разговаривали.
9.
«Сердитый!»
10.
Напилхушу был.
Когда Одноглазый умер, хромому Напилхушу исполнилось двенадцать лет.
Он был чуть выше оленьей спины и боялся быков с широкими рогами, зато бегал за каждой молодой женщиной. Девушки часто сидели у костра с красиво расписанными лицами и обнаженными грудями, приготавливая детскую одежду и распевая про себя песенки о нехорошем Напилхушу. Когда охотники уходили надолго в леса и в тундру, некоторые девушки специально для него расписывали охрой лица и груди.
«…эти дни восхитительных оргий и безумной любви…»
Однажды Напилхушу ходил по гальке, где было старое русло.
Навстречу вышли две незнаемые женщины. Когда Напилхушу между ними оказался, почувствовал, что тянет от них холодом, илом, темной водой, а не сладким женским потом. Все равно втроем спали на гальке, где было старое русло. Потом женщины в неглубокую каменную чашку подоили каждую грудь и напоили молоком Напилхушу. Сами развеялись, как нежные облачка, стекли росой по деревьям, а он стал многое видеть. Стал задумываться о неведомом, терял память, падал у костра и бился в судорогах. Однажды внутренним взором видел, как сильным порывом ветра унесло вождя. Вождь стоял на краю известняковой скалы и кричал обидное проходящим степенно внизу мамонтам. Шли один за другим, маленькие за хвосты держались. Дунул ветер, парка раздулась, и вождь улетел, как птица.
«…дуй, ветер, дуй…»
Напилхушу задумался.
Он не знал, что такое парус, но видел, как раздулась парка.
Пусть вождь не вернулся, но какое-то время он летел. Если бы Люди льда догадались держать вождя на веревке, может, вытащили бы оттуда, куда улетел. Значит, решил Напилхушу, и тяжелое копье может быть летающим. Если к копью… Да не просто к копью, а к особенному, к Большому копью прикрепить легкий кожаный парус… И раздуть так сильно, как в видении порывом ветра раздуло парку вождя… И броситься на белого мамонта…
Новому вождю идея не понравилась.
«Смысл всего — добывание пищи, — мудро объяснил он. Ему страшно не нравилось, что многие дети походили на Напилхушу, на глупого, бьющегося в припадках. — Зачем парус, зачем Большое копье?»
И вызывающе спросил: «Кто хочет охотиться на белого мамонта?»
Все промолчали.
