замка Ордони, грозным феодальным прошлым, неприступными стенами и стражей, косо поглядывающей на надоедливо маячившего незнакомца у ворот.
Не будем описывать все перипетии, как Андреотти проник в замок. Впрочем, он и сам бы затруднился объяснить, как именно. Обычное дело: ловчил, хитрил, рассчитывал каждый шаг и движение до нюансов, был весь во внимании и слухе, избегал рискованных путей. А в результате стража осталась охранять ворота и стены, вор же затаился в чреве замка.
Комната, в которую он, наконец, прокрался, поражала богатой отделкой, однако не она бросилась в глаза вору, а человек, сидящий в высоком кресле и заботливо прикрытый по пояс меховой полстью, край которой нервно теребили иссохшие изжелта-розовые руки.
– Зачем пришёл? – сверчком просвистел Ордони, сбивая Андреотти с настроя.
Но что ему жалкий старик и его глупые вопросы?
– За алмазом пришёл!
– А-а, – сказал старик, показав провал рта. – Но его невозможно украсть! Многие пытались… И я вот всегда сижу…
Непонятно, что содержалось в словах или в интонации старого аристократа, но Андреотти почувствовал себя уязвлённым и обиженным.
– Я, – сказал он, цедя воздух сквозь зубы, чтобы не закричать на это подобие, оставшееся от человека, на эту мумию, на эту… – Я абсолютный вор и могу украсть невозможное. Прежде пытались украсть бриллиант, а я украду!
– Ну-ну, – промямлил обладатель драгоценного камня. Всё может быть. Но в жизни невозможного для воровства больше, чем того, что можно украсть. Воздух, звёзды, утро… Да мало ли что… Так что ты можешь, абсолютный вор? Ни-че-го! Даже годы мои тебе не по плечу. Сможешь украсть мои годы?.. Червь ты, а не абсолютный вор! Сор и прах ты, а возомнил себя выше естества.
«Неужели он прав, неужели он прав?!» – задохнулся Андреотти.
– Ах ты, старая вонючка! – вскипела в нём кровь. Его затрясло от бешенства. – Вот твои годы! Вот! Они уже у меня! Они…
Он застыл от пронзительной боли в позвоночнике, затем его словно кто-то ткнул в пах, а другой ударил в печень, обожгло лёгкие, а ослабевшие колени подогнулись.
Андреотти упал. Годы обворованного Ордони набросились на абсолютного вора ничем не сдерживаемой хищной стаей, поражая органы, мозг, нервы, кровеносную систему.
И он умер, не приняв и двух третей украденных лет, каждый из которых когда-то приносил почти столетнему Ордони гран изменений, готовил его к предстоящей боли, к расставанию с возможностями. Старец сжился с ними, притерпелся и не мыслил своё существование вне их.
А Андреотти… Молодая и здоровая психика его, не готовая к восприятию обвала лет, рухнула под их бременем. Он даже не осознал прелести мгновенно прожитой жизни, а лишь ощутил пронзительную боль и туман смерти.
ДЕВЯНОСТО ДВЕ СЕКУНДЫ
Манипулятор под бдительным наблюдением приборов и операторов ловко выхватывал макмы из-под автомата, переносил их, следуя защитному полю, к месту сборки и тут же вставлял в гнёзда заглубителя времени. Медленно разворачиваясь массивным жерлом, заглубитель времени глотал макмы и от мощности принимаемой энергии наливался розово-оранжевым цветом, готовый прожечь временной канал в прошлое на такую глубину, которой ещё не знала история исследования времени.
Сигнал тревоги застал операторов, рутинно привыкших верить технике, врасплох: последний макм выскочил из автомата на микросекунду раньше под нестандартным углом. Манипулятор среагировал и как будто зафиксировал его в зажимах, понёс, но уронил. Макм, блеснув синим отливом, канул вниз, неожиданно пробил резервную защиту, развернулся и разрядил энергию в прошлое. Где-то там, в толще времени произошёл сдвиг в последовательности событий на девяносто две секунды – так отсчитали приборы, так отметили операторы. Аварийный просчёт и событийный поиск показали практически нулевые последствия: сдвиг по площади захватил чуть больше гектара, а временные рамки его – чуть более чем шестидесятилетний период, хотя и могли доставить некоторые неудобства случайно оказавшимся в нём людям, однако явно исключали взаимовлияние судеб, что бы там не произошло.
Осень уже осторожно прикоснулась к многоцветью лета своей жёлтой рукой, выделила самых слабых, опробовала на них ещё не мертвящую, но и не живительную, а равнодушно холодную силу. И на время отступила, затаилась, чтобы начать правильную осаду лета.
К вечеру – солнце стояло ещё высоко – августовская жара резко спала, люди оживились, вдыхая посвежевший воздух, и по случаю воскресного дня вышли на широкую улицу, пройтись, посмотреть, как вышли на прогулку другие, покрасоваться самим.
Из дома с резными наличниками и высокой под шифером крышей вывалилась весёлая компания молодых людей, обвешанная , с гитарой. В хорошем их настроении чувствовалось широкое раздолье раскованности, склонность к дерзости и стремление развлечься. Гулявшие по улице люди не с опаской, но с некоторым предубеждением посматривали на молодёжь – ребят рослых, сытых сильных и независимых в своём не то чтобы высокомерии или сознании безнаказанности. А, возможно, лишь в чувстве локтя товарища, который, как казалось каждому, за него в огонь и воду, только скажи он, подай знак или просто пожелай…
Душа и по сути творец компании – Коля. Лет двадцати трёх, рано поседевший по непонятной причине, с постоянной усмешкой на полных губах, он, свободно опустив расслабленные плечи, шёл на полшага впереди всех, а за ним остальные – помоложе, помельче, только Олег выделялся высоким ростом и крупной фигурой.
Любил Коля такие прогулки. Рабочая неделя позади, выспался. И ребята, по их словам – тоже. Идёшь, чувствуешь в себе нерастраченную силу, оттого и на других посматривающих с вызовом.
Санька, что шёл по левую руку, мягко пробежал пальцами по струнам гитары, по-девичьи охнул, давая знать, чтобы все подхватили куплет:
По деревни мы пройдём,
Ни к кому не пристаём…
По деревянному настилу, оставшемуся от старых времён, слегка в ритм притоптывали. Но сильно бил Женька, цыганистый, одетый в просторную красную рубаху…
Хорошо!
Посёлок, расстроенный, длинно протянулся вдоль речки одной улицей. Для прогулки достаточно пройтись из конца в конец – устанешь.
«Что если, – думал Николай, посмеиваясь задиристым выкрикам друзей при встрече с посельчанами, – завернуть вот сейчас за угол бывшего сельсовета и пройти шагов тридцать? Там дом Ленки. Она, говорили, к родителям из города приехала. Можно серенаду ей спеть, народ повеселить, Ленку позабавить, самим подурачиться. Всё сделать, как в кино показывают. Пусть вот Толя-певун наш за мою спину спрячется и споёт, Санька на гитаре играет, а я пение изображать буду. А? Потеха!»
Дом бывшего сельсовета обветшал, облетела штукатурка. Поравнялись с ним.
Предложение Коли всем показалось распрекрасным, и компания, наперебой предлагая подробности предстоящего спектакля, завернула за угол на узкую улочку…
Всё изменилось вдруг сразу.
Запах – дымом пожарища потянуло.
Освещение – мрачные тучи набрякли ноябрьской безысходностью.
Справа, на месте аккуратных зелёных дворов, открылось утоптанное бугристое поле. А перед дружками серой группой замерли странные люди в касках.
– Э-то же… немцы! – шелестнуло за спиной Николая, сошедшегося грудь в грудь с неожиданно возникшими, словно
