Распахнув створки дубовой двери, изысканной резьбой и габаритами напоминавшей врата старинной церкви, они вошли в зал.
- Обитель Свободных Духом, пристанище Осколков Бесконечности, гавань Отправляющихся в Старомирье с огоньками Новомирья в груди, - провозгласил поэт. - Добро пожаловать.
- Мать честная, - не удержался боец Раков, - с размахом-с гуляют.
Гуляли, действительно, с размахом. В зал, темные дубовые своды которого вознеслись на высоту птичьего полета, видимо, собрали мебель со всего особняка. На паркете, еще не затертом до полнейшего безобразия, стояли: восточные диваны с шелковой обивкой, узкие канапе, широкие спальные кровати, вольтеровские кресла, кабинетные кресла, плетеные кресла-качалки, мягкие стулья с овальными спинками и гнутыми ножками, жесткие стулья с прямоугольными спинками и прямыми ножками, пуфы и табуретки, обеденные, а также журнальные столы, шахматные столики и простонародные лавки.
Темноту над мебельным ералашем разгоняли и пошлые керосинки, и свечи в надменных канделябрах, и свечи в непритязательных подсвечниках, и свечи, вставленные в бутылки, и многочисленные, незатухающие огоньки папиросок.
Людская пестрота гармонировала с мебельной. Мужская половина: от расхристанных юнкеров и разбушлатившихся матросиков до джентльменов в цилиндрах. Женская половина: от мнимых скромниц с чертиками в глазах до совершенно раздетых, хохочущих девиц. И те, и те бросали вызов прерассудкам прическами и нарядами, отвешивали увесистую затрещину скромности и умеренности алкоголем, кокаином и раскованным поведением. Раскованное поведение особенно удавалось на бывших буржуйских кроватях и диванах.
И была еще сцена. Подмостки, сооруженные, сразу видно, недавно и наспех. Примитивный, поскрипывающий и покачивающийся настил из досок. С рампой из керосиновых ламп.
На сцене, широко расставив ноги-ходули, стоял высоченный, наголо бритый человек в редкостно мятых штанах, студенческой тужурке и с лимонного цвета шарфом на шее. Зычный митинговый голос его, как взрывная волна, пронесся по залу:
- В сутолке дел, в суматохе явлений день отошел, постепенно стемнев. Двое в комнате: я и Кропоткин, дагерротипом на белой стене...
- Пустолай трубозвонный, футурист Маяковский, - с гримасой отвращения произнес поэт и отвернулся. И пошел, поманив за собой изящным жестом руки обалдевшую от зрелища паству.
По дороге пастве суждено было лишиться товарища Ракова. Его ухватили за руку и выдернули из процессии.
- Ты рязанский? - услышал Раков вслед за этим. Перед ним покачивался нетрезвый молодой и красивый господин в костюме и цилиндре, подпираемый двумя другими господами, тоже не слишком трезвыми.
- Папаша с маманей мои оттудова, - честно признался поэт.
- Земляк! - обрадовался незнакомый господин, сорвал с головы цилиндр, запустил им в зал поверх столов, тряхнул белыми кудрями и троекратно расцеловал вконец очумевшего Ракова.
Назаров заметил потерю бойца.
- Кто это? - спросил у поэта солдат, показывая на белокурого.
- Деревенщик Есенин, хвалитель сельского рая, - презрительно выговорил поэт и продолжил путь.
"Ладно, ничего страшного, догонит", - опрометчиво подумал Назаров.
А бойца Ракова, несмотря на робкие попытки сопротивления, уже тащили "пить за землю русскую".
- Рязанский рязанского так отпустить не может! - восклицал "земляк" Ракова. - Я тебя сразу по роже признал. Наша у тебя рожа, рязанская, русская.
На сцене новый автор заунывным голосом завел:
Когда выйдет ясный месяц на небо,
Я надену свое белое жабо...
Между тем Назарова и Сосницкого усадили на диван, на котором хохотали три девицы.
- Обращаемые, - представили их девицам. - У них уже приоткрылись глаза, мы распахнем их полностью.
Товарищ Назаров распахивания глаз дожидаться возможности не имел. Времени у них оставалось не так уж и много. Федор шепнул Сосницкому на ухо:
- Присмотрись, что к чему. Я пойду на разведку по тылам.
И исчез так ловко и незаметно, что его отсутствие обнаружили не сразу.
А в товарища Ракова, хоть он и отнекивался, опасаясь назаровского гнева, влили первый стакан крепкого самогона.
- Я - Серега Есенин, - сказал облокотившийся на полированный столик из березы раковский "земляк". - Что говорят обо мне на земле рязанской? Звучит ли стих мой?
Бравый подчиненный товарища Назарова, уже почувствовавший теплоту в теле и легкость в голове, заглянул в смотрящие на него глаза, небесно-голубые, пьяные и отчаянно грустные, и понял, как ему следует ответить.
- Да как же-с, говорят! Давече вот в поезде кто-то поругал вас, а я заступился.
- Мой друг, на счастье дай мне руку, - голубые глаза увлажнились. Здесь воздуха нет, людей мало. Здесь соловьев не услышишь. Выпьем за березовый ситец...
Долговязый поэт из поезда проложил на некогда шахматном столике две кокаиновые дорожки и наклонился над ними. Ладную фигуру Дмитрия Сосницкого ласкали шесть женских ручек, расстегивали пуговицы френча.
- Мы твои гурии, - шептали ему напомаженные губы. - Мы твои нимфы, а ты наш сатир.
Его ноздри щекотал ароматный букет духов и алкоголя. Но глаза его скользили мимо склонившихся к нему головок по людской мешанине зала. Сосницкий высматривал тех, кто мог бы быть ему интересен. "Женщины если что-то и знают, то сущую ерунду, - размышлял Сосницкий, в то время как пальчики стали перебирать волосы на его груди и послышались первые постанывания. - Богемную публику тоже отбрасываем. Кто-то из них и знает Князя, но пока найдешь знающего... Из анархиствующей шушеры могут быть интересны те, кто в их команде покрупнее шестерки и сейчас совсем пьяны. Они потеряли осторожность, готовы поболтать и наверняка что-то знают. Стоп! А это кто там в темном углу, за колонной? Эти не похожи на поэтишек и анархистов..."
* * *
- Знаешь Константиново?
Один из молчаливых приятелей Есенина вновь наполнил четыре стакана первачом.
- Знаю, - уверенно врал захмелевший боец Раков, - наши мужики константиновских завсегда уважали.
- Вот, - Серега из Константинове ткнул пальцем в грудь одного из молчаливых приятелей, - их уважение важнее, чем ваш городской подхалимаж. А ты, часом, стихов не пишешь, земляк?
- Пописываю, очень даже, - еще раз солгал Марсель Прохорович, которому уже вконец разонравилось говорить правду.
- Я сделаю тебя знаменитым, - пообещал константиновский мужик.
- Буду премного благодарен, ваш-сятельство.
- Пошли, - вдруг скомандовал Есенин.
* * *
Экземпляр, который вывернул из-за угла и надвигался на Назарова, сразу понравился красному командиру. Ни на анархиста, ни на поэта он не тянул. И вообще, у него разве что на лбу не было выколото: "Я - мазурик".
