По мере того как мы продвигались в темноте, едва слышимые крики таку слабели, и вот уже единственным звуком было мягкое журчание воды. Пещера проникала в сердце рифов дальше, чем я предполагал.
— Пещера естественная? — спросил я, снизив голос до шепота, но и тогда он отразился от стен в темноту. — Она всегда была здесь? Ее создала река или же… Твой народ. Мои народ… — Я замолчал, не зная, как лучше закончить фразу.
— Не знаю, — пробормотала она. Ее голос был отрешенным, словно мысли витали далеко отсюда.
Я почувствовал глубину потери, таящуюся за этими словами, — утраченную историю народа без прошлого. Вспомнил собственную жизнь. Поднял глаза, пытаясь определить размеры пещеры, по которой мы плыли. Еще было достаточно света, чтобы все видеть почти ясно, хотя вход остался далеко позади. Стены рифов мерцали, покрытые флюоресцирующей растительностью. Потревоженные нашим движением, свисающие зеленые покровы излучали бледный ореол света. Стало теплее. Рифы, казалось, дышали, как живое существо, отдавая тепло в неподвижный воздух, превращая холодный поток реки в море тумана.
Все мои чувства казались размытыми, словно мы двигались не в воздухе, а в какой-то другой среде. Но это не было похоже на то, что мы тонем… это было приятно. Я вспомнил свое путешествие в рифы, и понял, что материя мыслей облачных китов, должно быть, снова влияет на меня. Я расслабился, ожидая этого, готовый на этот раз ко всему.
Лодка мягко остановилась, прошуршав о берег, который казался только еще более глубокой тенью, чем туманно-серая магическая гладь воды.
Мийа вышла из лодки. Я помог ей ступить на берег. Речные камешки перекатывались под моими ногами, и это успокаивало. Я мог различить следы других лодок, оставшиеся на галечнике. Почему гидраны предпочитают попадать сюда таким путем, хотя все, что им нужно, — это представить себя здесь? Затем я вспомнил, как Хэньен объяснял мне, почему он пришел пешком из города навестить Бабушку: Почтение. Смирение.
Мийа пошла вдоль берега, словно забыв, что я с нею, или забыв, что я не могу читать мысли, пока она не допустит меня к ним. Похоже, восторг перед рифами, превративший мои мысли в туман, охватил и ее с силой, которую я не мог себе даже представить. Я заставил себя последовать за ней.
Мы шли, и туманный, застоялый воздух становился чище и ярче. Подняв голову, я заметил, как, перемигиваясь, стали появляться крошечные источники света, спрятанные где-то в массе растений. Я подумал, были ли эти огоньки живыми, некой жизненной формой, приспособившейся к этой вечной ночи, или же проявлением самой матрицы рифов? А может быть, у меня возникли галлюцинации?
Когда Мийа наконец остановилась, я посмотрел вниз. Мы стояли на островке в озере тумана. Я не помнил, чтобы мы проходили через воду, и оглянулся, желая понять, как нам удалось оказаться здесь: вряд ли мы шли по воде, как по суше. Я взглянул на Мийю. Ее лицо было напряжено, словно она сопротивлялась чему-то — мощи рифа или же тьме внутри себя.
Перед нами на земле громоздилась куча разнообразных вещей высотой примерно до колена — вещей, оставленных здесь людьми, гидранами. Должно быть, их приносили все, кто приходил сюда. Но для чего они приносили эти вещи? Верили ли они, что их дар впоследствии вернется тем, в чем они нуждаются, или же они делали это по мотивам, которые, кроме них, не поймет никто?
Мийа наклонилась и подняла из груды вещицу, которой могло быть и сто, и миллион лет. Кое-что из лежащего здесь казалось совершенно ни на что не похожим — вещи из того времени, когда тут еще не было землян, когда механизм обычной жизни гидранов функционировал на энергетическом уровне пси-энергии. Вещи выглядели как хлам, выброшенный из повседневной жизни современного города, попавший сюда из мира за рекой. Я пнул кусок искореженного металла. Он перевернулся и сломал букет цветов, которые на первый взгляд показались мне живыми.
Я поднял голову, когда Мийа бросила обратно в кучу вещь, что держала в руках. Она напоминала старинный замок ручной работы, но какой-то необычный, недоделанный. Глаза Мийи наполнились слезами.
— Что случилось? — тихо спросил я.
— Наох, — пробормотала она. — И Наву.
Я прикусил губу, не понимая ее, но не желая сейчас расспрашивать об этом. Она не смотрела на меня и молча пошла дальше среди зримых останков горя и молитв. Темнота сгущалась, и даже мои глаза уже не могли различить дороги.
— Мийа! — прошептал я, но она не ответила, только ее рука сомкнулась на моей, увлекая меня в темноту.
Внезапно мы наткнулись на поверхность, которая непонятным образом была одновременно твердой и податливой, как плоть какого-то невообразимого существа. Она подтолкнула меня вперед, заставляя первым ткнуться лицом в эту мембрану. Я ощутил, как стена стала обволакивать меня, всасывая. В панике я попытался сопротивляться, но рука Мийи продолжала толкать меня вперед, как бы успокаивая, а мысль ее питала меня верой.
Мы вышли по другую сторону мембраны так внезапно, что я споткнулся. Мийа подхватила меня.
Тут царила кромешная тьма, а воздух был едок и сыр. Чем я дышал? Что бы увидел я, если бы смог? Мийа положила руку мне на грудь, успокаивая, затем обеими руками потянула меня вниз, и мы сели на поверхность, которую я не мог определить на ощупь. Она все еще молчала.
— Что мы будем делать теперь? — прошептал я, поразившись, как трудно стало мне просто выговаривать слова. Похоже, мой мозг уже засыпал.
— Жди, — пробормотала она. Ее голос звучал будто издалека, неохотно, словно место это не было предназначено для разговоров. Ее рука мягко, почти нежно, прикоснулась ко мне и опустилась.
Я поборол желание дотянуться до нее, преодолеть размытую границу между нами. Я прижал руки к груди и ждал, не позволяя себе спросить, чего же мы ждем.
Проводника. Вдохновения. Ответов. Слова формировались в моих мыслях, словно кто-то вкладывал их туда, но это были лишь мои предположения. Я не верил тому, что случайная пси-энергия рифа могла лучше, нежели случайное движение звезд, ответить на вопрос, что же нам делать, как поступить с Тау. Но я ждал, подстраивая свой ритм дыхания под ритм дыхания Мийи, зная, что в конце концов у меня есть шанс почувствовать что-нибудь, познакомиться с миром, от которого был отрезан, даже если он вернулся ко мне, полный бессмысленности, как и все остальные.
Я положил руки на непонятную поверхность, на которой мы сидели, усилил нажим, и в моих ладонях возникли боль и напряжение, которые, казалось, стали частью меня до такой степени, что я не был уверен, получится ли у меня сделать следующий вдох, не повредив себе грудь. Сначала мне слышен был лишь звук собственного дыхания, я ничего не видел, кроме случайных узоров призрачного света — инерционное раздражение нейронов моих зрительных рецепторов. Если Мийа хотела прочитать молитвы или задать вопросы, то она делала это мысленно, и я не мог услышать их. Мой мозг был чистым листом.
