Конечно, Руби тоже пребывала в ужасе, но при этом производила впечатление человека, обрадованного, что ему перепал такой лакомый кусочек информации. Помню, я как раз подумала: смерть маленького мальчика ценна тем, что дает повод проболтать весь вечер в офисе. Но возможно, мне стало плохо потому, что, помимо моей воли, вести поглотили меня, заставили сердце биться быстрее. Это все новости и, конечно, окружение, кучка суетящихся вокруг женщин. Они заразили меня своим настроением. Вместе с остальными я кинулась вон из офиса вниз по главной дороге к берегу моря — смотреть, как военные водолазы вытаскивают тело на сушу.
У меня оказался с собой платок, и я постоянно промокала им глаза. Неясный жар, разлитый в воздухе, только подчеркивал чувство полнейшей уместности слез, плакали абсолютно все. Я не говорю, что рыдала только потому, что это делали все остальные, это не совсем так. Просто казалось, что кто-то свыше даровал нам смутное разрешение плакать, и открылся кран, давление соленой воды ослабело, и влага нашла выход.
Однажды на Земле — как прекрасно звучат эти слова! Как они подкупают молодых людей, с которыми я, бывает, разговариваю… — однажды на Земле, на отцовской ферме, я видела, как ветеринар обращается с овцами. Животные жаловались на боли в кишечнике. «Жаловались» — это как раз подходящее слово, потому что именно это овцы и делали: блеяли от неприятных ощущений в желудке и желания избавиться от боли. Они все лежали на боку, и у каждой овцы живот жутко раздулся, как будто растянулся от грандиозной, кошмарной беременности. Только вот когда я подошла и потрогала одну из бедняг — мне как раз исполнилось девять или десять лет, — брюшко и не напоминало об уютной мягкости животика моей мамы, в котором все еще прятался мой братик. Овца была горячей и твердой, плоть вообще не продавливалась, только давала мучительное ощущение абсолютной натянутости. Я помню, как испугалась, что овцы начнут взрываться; не такая уж глупая мысль, как потом подтвердил ветеринар. Когда врач прибыл, прилетев из-за холмов, он сказал, что времени терять нельзя.
Со смешанным чувством восхищения и мистического ужаса я прижалась к коленям отца и начала смотреть, как ветеринар делает свою работу. Вот что он предпринял: достал из своей сумки шприц, потом снял стеклянный цилиндр и бросил его обратно, так что в руках его осталась только игла и открытый пузырек на ее конце. Потом пошел от овцы к овце, протирая у каждой небольшой участок вздутого живота и осторожно вводя иглу. И как только он это проделывал, слышалось шипение, когда закупоренный внутри воздух выходил наружу, а живот опадал и сдувался до тех пор, пока не превращался в пустую кожаную сумку под шерстью.
Ветеринар шел от овцы к овце, и самое удивительное, что, как только живот принимал нормальные размеры, каждое животное вспрыгивало на ноги и продолжало выполнять свою неизменную задачу — пережевывание травы, росшей на холме. В глазах ребенка вся эта операция превращалась в маленькое чудо.
Позже ветеринар вместе со мной скормил каждой овце какую-то таблетку, которая помогала предотвратить дальнейшее появление запоров. Между делом он по-доброму разговаривал со мной. Я думаю сейчас, что тот мужчина, возможно, немного побаивался моего отца, и эта милая болтовня с ребенком стала средством общения с великим человеком без обращения к нему напрямую. Он был грозным человеком, мой отец, — по крайней мере с чужими людьми.
Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.
— Следовало бы потопить эти суденышки, — высказалась Руби.
Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.
— Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.
— А так как они все же дети, — добавила Руби, — то обязательно хотят идти одни, без взрослых.
— Они не могут потопить корабли, — обронил кто-то из толпы.
Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.
— Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.
Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.
Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.
Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.
— И все же, — заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, — все же как это ужасно, когда погибают дети.
— О да, да, — согласилась Клара.
И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.
Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести — или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.
От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я — девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, — шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.
