Николае Чаушеску: Я буду отвечать только перед Великим национальным собранием. Я ни о чем больше не буду говорить с вами.
Обвинитель: Мы уполномочены народом. Вы должны подписать заявление. (Голос невидимого человека за кадром: «Где?..»)
Николае Чаушеску: Я не собираюсь ничего подписывать…
Обвинитель (в камеру): Обратите внимание – обвиняемый отказывается подписать заявление. (Голос за кадром: «Где?..») Обвиняемый отказывается признать народную власть.
Николае Чаушеску: Ваша власть не является народной.
Обвинитель: А что вы знаете о нас? Где вы черпаете объективную информацию? (Голос за кадром: «Где?..»)
Николае Чаушеску: Я не признаю вашу власть. Этого достаточно. Вы не можете менять устройство государства. Это невозможно, у вас нет на это прав. Запомните: все узурпаторы рано или поздно были строго наказаны.
Обвинитель (поворачиваясь к Елене Чаушеску): Мы требуем, чтобы и вы тоже подписали эту бумагу. Вы всегда были более благоразумны, чем ваш муж. Вы были человеком номер два в правительственном кабинете Румынии. Отвечайте! Вы знали о геноциде в Тимишоаре?
Елена Чаушеску: Какой геноцид? О чем вы? И кто вы такие? (Голос за кадром: «Где?..») Конечно, я не буду отвечать на ваши вопросы. И подписывать ничего не буду.
Обвинитель (с насмешкой): Ну да, конечно. Вы же не знали ни о каком геноциде. Вы всего лишь ученый, химик. Вы, конечно, имели дело не с людьми, а с полимерами. Правильно я вас понял? (Голос за кадром: «Где?..»)
44«Унде ун телефон аич?»
Оказывается, румын тоже интересовался связью.
Было темно. Совсем темно. Только бревенчатую баньку окружал электрический свет, да сияла над головами бесшумная бабочка Ориона. Мой мобильник сгорел в костре. Мир изменился. Огромная Вселенная сжалась для меня в круг, освещенный ярким электрическим фонарем. Я будто выпал из той Вселенной, в которой существовали наука и искусство, где Инесса, радуясь, покупала кислотные гольфики с пальчиками, а Лина мечтала о ду́ше в хорошей гостинице, а Бред Каллерман счастливо показывал Архиповне сумчатую Австралию. Где мир, наконец, обдувало ветерком с моря, а затопленные морем деревеньки медленно заносило илом, и шли над ними века, полные восхищения и открытий. Проблема связи с внеземным разумом. Да нет. Проблема сканирования с высоким разрешением. С некоторого момента мою новую, резко сузившуюся Вселенную определяла уже не Архиповна. Слишком она находилась далеко. Мою новую Вселенную с ее черными потусторонними угольными пирамидами, с бессмысленными восторженными выкриками Рубика, с плеском невидимой воды, с Ботаником, напряженно сжимающим между коленей «Барс», с сопящим Врачом, постанывающим иногда от боли в разбитой ноге, определяли Рубик, седой румын, кислый депрессивный принц, наконец, слабоумный с наскоро перевязанной рукой. Один только бритый наголо татарин, запертый в темном погребе, никак ее уже не определял, но и его существование каким-то образом сужало мою Вселенную.
Понятно, все чудеса происходят в Австралии.
В бывшем Доме колхозника крупные ученые не собираются.
У меня голова шла кругом от невозможности вернуть обратно привычный мир.
«Пожалуй, рано бежать на соседнюю базу, – шепнул мне Врач. – Пожалуй, надо еще тут попробовать…» – «А Ботаник?» – «Не ждать же, когда он задремлет…» – «И румын все время плавает на ту сторону…» – «Вижу…»
45В стороне от домика на темном причале я отвязал лодку.
Старался не загреметь цепью. К счастью, случайное облачко прикрыло Луну, звезды засияли ярче. В призрачном свете все выглядело смутно, загадочно, непохоже на обычный мир, все будто получило какие-то необычные тайные продолжения, непростые, только интуитивно угадывающиеся. Вообще-то, я не люблю воду. На глубоком месте сразу начинаю паниковать. Что там под мутной водой? Что на илистом дне? Дряблые прошлогодние листья? Облезшие ржавые автомобильные покрышки? Деловитые раки, подразнивающие замытого песком и илом утопленника?..
46На мокром дне лодки валялся короткий багор.
Там же я подобрал моток крепкого капронового фала.
Переплыв речку, спрятал лодку за кустами узкой бухточки.
Не к месту вспомнил: этот седой румын – ученый… Странно… Он, похоже, не только звезды изучает, Ася Стрельникова, похоже, на его совести… Я вздрогнул, услышав, как хлопнула дверь баньки… «Нет, Нику, не поплыву! Нет, Нику, посижу с Мултом, пальчик болит!»
«Как может болеть пальчик, если его отстрелили?»
Пошутив так, румын нырнул. Мокрая голова высветилась в воде.
На этот раз он поднялся на берег. Трава под его ногами скользила. Весело насвистывая… Во ржи, что так была густа… он вылез на откос, встряхнулся, деловито пристроился под сумеречной сосной. В каких-то двух метрах от меня поблескивала смуглая влажная кожа. «Мы с ним физически очень точно подходили друг к другу». Куртизанка-партизанка так считала.
Румын щедро поливал сосну. Он не оглядывался. Этот мир принадлежал ему.
Он прекрасно знал, что этот мир – его мир. Он знал, что его боятся, что каждое его движение нагоняет на знающих его людей ужас. Наверное, из страха, вдруг пронзившего меня, а вовсе не из-за какой-то особой смелости, я приткнул острие багра к позвонкам между лопаток румына и всем телом почувствовал сладкую смертную судорогу, передернувшую голого румына. Ужас, многократно усиленный внезапностью, в долю секунды сжег все его нервные узлы. Ведь румын знал, знал, знал, что ему ничего не грозило. Он ведь знал, знал, знал, что ничего такого с ним в принципе не может произойти…
Во ржи, что так была густа…
Он прервал насвистывание на каком-то неестественном полувсхлипе, полувыдохе и, теряя равновесие, обхватил сухую сосну. «Что? Что?» – в ужасе повторял он. «Что? Что?» – лепетал как слабоумный. А из-под ржавого острия багра медленно выступала, оплывала по спине его черная кровь.
«Что? Что?» – Румын был парализован.
Он умирал от мертвого, от непристойного ужаса.
Умирая, он сползал по сосне, пока не упал коленями в мокрый мох.
От него несло мочой и потом. Из-за сосен с освещенного берега от баньки видеть нас не могли, но мною двигал такой же смертный, как у румына, ужас. Я даже не помню, как накинул петлю капронового фала на его влажные запястья.
47Триста тысяч. Кажется, столько обещали за поимку убийцы Аси Стрельниковой.
