— У меня есть все. — Грегори проворно подскочил к шкафу, где хранил свои ролики, и стал рыться там, приговаривая: — Почему бы не быть корриде, если люди хотят посмотреть?
Заостровцев сказал, направляясь к двери:
— Я бой быков не люблю, и поэтому позвольте мне удалиться, ребята. Почитаю перед сном. — И — проходя мимо Морозова: — После кино зайди ко мне, пожалуйста, Алеша. Нужно поговорить.
…В тесноте каюты Заостровцев, лежавший на койке, казался зажатым меж двух стен. Морозов всмотрелся в его спокойное лицо, освещенное ночником, и сказал:
— Ты с ума сошел. Об этом даже разговора не может быть.
— Не торопись категорически отказывать, Алеша. Выслушай…
— Не хочу слушать. Ты настоял, чтобы тебя взяли в эту экспедицию против моего желания. Ладно. Ты неплохо перенес полет. Прекрасно. Но на Плутон я тебя не пущу. Ты бортинженер, твое дело — корабельные системы. И все. Кончен разговор.
— Нет, не кончен. Ты не имеешь права…
— Имею. Как начальник экспедиции, я отклоняю необоснованную просьбу члена экипажа. Спокойной ночи.
Морозов шагнул к двери.
— Подожди, Алеша. — Заостровцев схватил его за руку. — Сядь. Я тебе должен сообщить нечто важное.
Теперь они сидели друг против друга. Белая пижама плотно облегала длинный торс Заостровцева. Он страдальчески морщил лоб, подыскивая первую фразу.
— Ты помнишь, как погибли мои родители? — сказал он наконец. — В тот момент я, хочешь верь, хочешь не верь, явственно услышал голос матери. Не то чтобы голос, а… внутренний толчок какой-то… «Володя, теперь ты» — вот что я услышал. Оборвавшаяся фраза? Да, наверно… Но, может, в ней был смысл вполне определенный: теперь, мол, твоя очередь…
— Все это тебе померещилось, — сказал Морозов, строго глядя на друга. — Просто был стресс. Нервное потрясение. А голос матери ты, прости меня, потом придумал.
— Я его слышал, — с тихой убежденностью произнес Заостровцев. — Но, конечно, ты не обязан верить… И я тогда же дал себе слово, что доведу до конца их дело… То, что со мной потом произошло, ты знаешь. Я оцепенел на долгие годы. Нет, не то… Конечно, я жил и работал, как все люди. Только этого мне и хотелось — быть как все люди. Тоня помогла мне справиться… восстановить душевное равновесие… Ну, ты знаешь, какая она заботливая…
Еще бы не знать, подумал Морозов. Он вспомнил разговор с Тоней незадолго до отлета на лунный космодром. Тоня вдруг появилась в Центре подготовки, она вызвала его, Морозова, после утомительного дня занятий и тренировок в сад, и был у них там разговор, «о котором Володя не должен знать». Она показалась Морозову похудевшей, серый костюм сидел на ней слишком свободно, и она то ускоряла шаг, когда они шли по садовой аллее под ранними фонарями, то, спохватываясь, замедляла. «Ни о чем тебя не прошу, Алеша, — говорила она, — потому что ты сам все знаешь. Просто хочу рассказать, что надо делать в случае, если у Володи повторится… ну, как тогда у Юпитера…» И она ровным, звучным голосом дала ему инструкцию — какой нужен массаж, какие транквилизаторы, какие психологические приемы отвлечения внимания. Она держалась великолепно, и Морозов, остановившись, взял ее за плечи и сказал: «Тонечка, ты можешь быть уверена… Я не спущу с него глаз…» — «Знаю, Алеша… — Тут голос ее дрогнул, и она отвернулась, чтобы скрыть слезы. — Так все хорошо у нас было, пока на Володю не нашло… — сказала она, двинувшись дальше по аллее. — Лавровский давно оставил его в покое, и я уже думала, что теперь… И вдруг на него нашло… и никакими словами, никакой лаской… такое дикое упрямство, какого я и не подозревала в нем…»
— …Никуда от самого себя не денешься, — говорил между тем Заостровцев, — никуда не денешься, и я понял, что мне не отсидеться дома. Пусть хоть в сорок лет, но я должен, понимаешь, должен — перед памятью о родителях, перед самим собой, — должен что-то сделать на этой планете. Вот почему я рвался в экспедицию. Вот почему прошу тебя — не торопись отказывать.
Он сидел ссутулясь, скрестив на груди длинные руки, и его взгляд, устремленный куда-то в темный угол каюты, был исполнен упрямой решимости. Темная прядь косо закрывала его лоб.
— Что именно ты собираешься делать на Плутоне? — спросил Морозов.
— Короткову вряд ли удастся объясниться с этим… ну, который проявляет интерес к фильмам. Я внимательно просмотрел вчерашние Гришины пленки и подумал, может быть, я сумею что-то понять…
Тут вспомнилось Морозову: ясный голубой день, и синее море, и Заостровцев в оранжевом гидрокостюме висит над потопленной подводной лодкой.
«Аланды, милые Аланды, неужели вы были в моей жизни?..»
— Иначе говоря, ты намереваешься вступить с этим аборигеном в мысленный контакт?
— Звуковой речи у них нет, но они, безусловно, как-то общаются, обмениваются информацией, — поднял глаза на друга Заостровцев. — Да, вероятно, направленной мыслью… В общем, надо попробовать, Алеша. Пока мы крутимся по орбите, мне нечего делать на корабле. Ты только присмотри за системой регенерации воздуха, в определенные часы будешь включать вентиляцию…
— Если я тебя отпущу, то пойду с тобой.
— Нет, Алеша, ты начальник экспедиции, твое место здесь.
— Чейс заменит меня. — Морозов поднялся. — А я пойду с тобой. Баркли заболел, и я все равно собирался идти, чтобы продолжить исследование города. Покойной ночи, Володя.
Со странным чувством смотрел Морозов, как стекаются аборигены к Дереву. Как будто не пролетело пятнадцати лет и он все еще стоит тут, плечо к плечу с Лавровским, пораженный открывшимся зрелищем, и сейчас Лавровский крикнет: «Почему вы не снимаете?»
Но не было Лавровского — рядом стоял Володя Заостровцев, молчаливый и серьезный. Стоял, подавшись вперед, будто готовый кинуться в драку, Станислав Коротков. Оператор Грегори Станко, ведя киносъемку, передвигался вдоль длинной вереницы аборигенов.
Плутоняне заряжались, поочередно припадая контактной пряжкой к концевому блоку нижней ветви Дерева. А к Дереву подползали «поезда» и, не останавливаясь, текли по стволу и ветвям. Несколько ветвей, согнувшись, упирались концами в грунт. И вон уже стоит одна отделившаяся, и по ней тоже текут энергоблоки…
Эти дочерние конструкции не нравились Морозову. Он сфотографировал их, чтобы к концу дня сделать новый снимок и уточнить скорость их роста. Затем скомандовал садиться в вездеход. Грегори в своей машине поехал на юг, к Драммонду — приближалось время телепередачи на Землю. А Морозов, Заостровцев и Коротков в другом вездеходе направились к подножию горной гряды — к месту, где Баркли обнаружил погребенный город.
Так он, Морозов, решил: не «распылять» группу, держаться вместе, втроем. Они двинулись с вибраторами в руках вдоль хребта, к северу от местности, разведанной Баркли, сверяясь с составленной им картой. Медленно шли они по твердому грунту, неуклюже перепрыгивая через мелкие трещины и обходя крупные и глубокие. Спустя несколько часов вернулись к вездеходу, в кабине сняли ленты с самописцев сейсмографа. Правильное чередование выступов и впадин не оставляло сомнений: здесь простирался город. Он занимал площадь не менее десяти квадратных километров, как прикинул Морозов, и до северной его границы они еще не дошли.
