— Видишь, я не опоздал.
— Ну и хорошо… Обед на кухне, Эдда Андриановна покажет.
— Пит, ну не злись…
— Я не злюсь, — объяснил я искренне. — Только… не знаю. Все как-то не так.
— Пит, я завтра никуда не пойду. Тут я слегка повеселел.
На следующий день мы опять навестили отца Венедикта, Сивку и Зайчонка. Они приводили в порядок квартиру: двигали мебель и вешали шторы. Мы взялись помогать.
Отец Венедикт был в необычном костюме: в башмаках с крагами, темно-синих брюках и такой же, военного фасона, куртке с голубым бархатным крестом над левым карманом. Увидев, как мы изумились, объяснил:
— Старая форма. Когда-то был я капелланом в бригаде береговой охраны. Вот, вспомнил прежние годы на старости лет.
Мы заверили экс-капеллана, что нет у него никакой старости, а есть самый цветущий бодрый возраст…
О «Розалине» мы, как по уговору, не беседовали.
После обеда я и мальчишки поехали на «Остров Белоснежки» — это такой парк аттракционов со стереоэффектами: идешь по аллеям и видишь, как вокруг меняются пейзажи разных стран и планет…
Потом проводили Сивку и Зайчонка к отцу Венедикту. И почувствовали, что ужасно устали.
— Пит, ловим фаэтон и домой! Ага?
«Домой, — подумал я. — Быстро привыкли мы к старой комнате в Усадебном переулке. Будто и правда дом родной». В машине я бодро сказал:
— Петушок, надо решать. Будем по-прежнему жить у Эдды или снимем более комфортабельное жилье. А?
— Зачем комфортабельное… — откликнулся он рассеянно. — И так хорошо…
Эта рассеянность опять царапнула меня тревогой.
— Петь, давай-ка не отрешайся от житейских забот. Надо, кстати, и о школе думать. Сентябрь на носу.
Петька молчал.
Я сказал уже с явным беспокойством:
— Неподалеку есть частный лицей. В государственную гимназию могут не взять, ты не гражданин здешней Республики… Ну, что ты молчишь?
— Пит… я не молчу. Я сказать хочу… Пит, не надо сейчас мне в школу.
— Почему?
— Я поплыву с ребятами. На «Розалине»…
Я как будто заранее чуял что-то подобное. Даже не удивился. Только опять навалилось ощущение потери.
Я молчал. А неторопливый фаэтон покачивал нас на рессорах.
Я понимал, что отговаривать и спорить нет смысла. Не поможет. И только спросил с горькой досадой:
— Что же ты раньше-то не сказал?
— Раньше… я и сам не думал. А тут узнал, сколько там наших. Они хотят, чтобы и я…
— Они хотят… И ты хочешь, да? Он кивнул.
— Обо мне ты, конечно, не подумал.
— Пит, я подумал… Но я ведь вернусь. Через полгода. А там я… ну надо мне обязательно. Ребята к моим песням привыкли, и я должен… пока голос еще не начал ломаться… И вообще…
— Что «вообще»?
— Дело не в том, что я хочу, а в том, что… так надо. Понимаешь, когда я тот кораблик в подвале ставил, я же обет дал. Что не уйду с пути. А теперь получается, будто сбежал.
— Да почему ты решил, что плавание «Розалины» — твой путь?
— Потому что там ребята… Получается, что я их спас, а сам в это не верю и боюсь. Ну и вообще… Тут много всего. Обет…
«Ты ведь тоже ставил кораблик, — сказал я себе. — А где твой путь? Ты прошел его до конца? Говоришь, Конус погиб! Но ведь Юджин старается что-то спасти, бьется. И другие…»
Но не мог я думать о Конусе. Я думал о Петьке. Думал с безнадежным чувством близкого прощания.
Петька будто прочитал, что я думаю:
— Пит, тебе нельзя всего себя… на меня расходовать. Я же все равно скоро вырасту. А ты… что?
— А я состарюсь и, слава Богу, помру.
— Я серьезно. Тебе надо вместе с Юджином. Это же твое главное дело.
— Как-нибудь разберусь… Какое мое главное дело. А что я еще мог сказать?
3
Несколько раз мелькала мысль: напроситься на «Розалину». В роли воспитателя или еще кого-нибудь. И не хлопоты меня останавливали, а ясное понимание: Петьке это будет не по душе. Так не по душе, что можем рассориться накрепко.
Если трезво подумать, ничего страшного не случилось. Полгода — невелик срок. Поработаю в самом деле с Юджином, потом Петька вернется, и мы будем жить-поживать вместе.
Но я понимал, что спокойной жизни не будет. И дело даже не в том, что Петька вернется еще более выросшим и отчужденным. Просто я чувствовал, что в прощании нашем есть какая-то роковая предопределенность. Будто оно — навсегда.
Чего я боялся? Полоза нет, не грозит он больше ни мне, ни Петьке. Безопасность плавания теперь обеспечена стократно. Это даже хорошо, что Петька повидает мир. И что у него такое вот понимание долга…
Но мысли были здравые, а чувства — наоборот… Не было у меня никакой прочности в будущем. Словно я сошел на случайном полустанке, а поезд укатил, не дождавшись меня. И будут ли еще поезда, не знает никто. Что делать? Жить здесь? Или идти по шпалам? А куда?
Город-полустанок, планета-полустанок, жизнь-полустанок…
Но последние два дня до отплытия мы с Петькой провели нормально. По-дружески. Разговаривали о том, как он вернется и станем опять жить вместе. Обсуждали маршрут предстоящего путешествия: какие города и острова Петька повидает.
Он даже взял у Эдды Андриановны обшарпанную гитару и спел мне пару песен — из тех, что выучил на Пристанях. Ничего, славные были песни. Одна — о незнакомой планете, которая снится мальчишке, другая — о грустном пирате: у него потерялся щенок, и стало не до сокровищ и абордажей… Вот такие были песни, без всякого блатного и уголовного оттенка. Витька Чиж сочинил…
Двадцать пятого августа был прохладный и облачный день, похожий на вечер. С утра в Корабельную-Детскую церковь потянулись вереницы мальчишек и девочек с деревянными и бумажными корабликами в руках. На каждом горела капля-фонарик. Этакий электрический светлячок (они продавались за копейки в любой лавочке).
Ребят в церкви встречали молодой отец Федор и отец Венедикт, который опять был назначен настоятелем этого храма.
Ребята не ставили кораблики на полки: такое количество там все равно не уместилось бы. Они сразу опускали свои суденышки в бегущий по желобу ручей. И те, светясь огоньками, уплывали по Тополинке в море…
Шествие это было долгим и растянулось до вечера. Я, Петька, Сивка и Зайчик смотрели на него со стороны. Петька сказал, что свой (то есть наш) кораблик он поставил уже давно. А Сивке и Гошке это было ни к чему, они ведь не уплывали, оставались с отцом Венедиктом.
Сивка то и дело надоедал Петьке всякими вопросами, Петька огрызался довольно сурово. Я наконец не выдержал:
