Примерно шагах в двадцати лежало брюхом на земле огромное страшное чудовище. Его длинная шерсть свисала до самой травы, в передних и задних лапах все еще торчали колья. Чудовище медленно шевелилось, стонало… А из пасти у него торчали такие здоровенные клыки, что никакой крупный зверь не осмелился бы выйти с ним на поединок. От своей тяжести оно повалило уже десяток деревьев. Когда оно скалило пасть и рычало, по коже бежала дрожь. Максим еле удержал равновесие, чтобы не шлепнуться наземь.
– Миле… ус?
Чудовище резко повернуло голову и громко заревело в поднебесье. Да так, что заложило в ушах.
…не помня себя, Максим несся прочь от этого места, прочь от всех кошмаров и, пожалуй, прочь от самого себя. После ему пришлось потратить много времени, чтобы найти в сумраке свою тропинку, и он, скорее всего — просто от безысходности, решил направиться к башне Придумаем, заведомо зная, что встретит там картину такую же безнадежную.
Еще издали Максим понял, что никакой башни нет… уже нет. Это гордое, возносящееся над всем миром сооружение обычно бывало видно еще задолго до того, как к нему приближались. Он пристально вглядывался в неясную контрастность неба — безрезультатно. Башня явно отсутствовала. Покидая лес и выходя на равнину, Максим даже зажмурил глаза. Боялся снова их открыть. Боялся вообще смотреть на происходящее вокруг. Но увы, очередной удар был неотвратим.
На том месте, где некогда находилась эта великолепная стройка, сейчас громоздились груды беспорядочных кирпичных глыб, разбросанных далеко по долине. Непонятно: то ли она рухнула от наклона, то ли была повержена землетрясением. Однако факт от этого не менялся: на фоне потемневшего облика Мироздания выделялись еще более темные очертания больших осколков прежнего великолепия, смешанных, разбросанных, раскиданных по сторонам силой первичного хаоса и уныло застывших в своей неподвижности.
Максим робко приблизился. К месту иль не к месту, скорее всего — не к месту, но ему вдруг припомнилась одна фраза из очень-очень древней книги, где говорится, что «Вавилон великий воспомянут перед Богом». Фраза возникла и тотчас исчезла, опускаясь на дно забвения. Что от нее толку?
На одном из осколков сидело печальное многоногое существо, оно обхватило голову руками и совершенно не двигалось. Черный хитон, черный остроконечный колпак, черные невнятные контуры тела…
– Придумаем!
Ответа не последовало. Максим подошел ближе, и с каждым шагом какое-то недоброе, муторное предчувствие поднималось из глубин души. Он слегка потормошил своего друга за плечо, если еще и живого, то наверняка убитого горем.
– Придумаем, очнись!
Тот зашевелился, опустил руки и приподнял голову. Во всех его глазах блеснули искры — маленькие огоньки злобы и ненависти. Он резко вскочил и отбежал в сторону. Затем схватил комок глины и бросил в Максима.
– Уходи!! Уходи, убийца!
Отчаянная фантазия рисовала все, что угодно, только не это… не это!
– Придумаем, да ты что?!
– Убийца! Враг!
Его друг, скорее — уже бывший, тяжело сопел, извергая хриплый свист и негодование. Потом принялся нервно ходить взад-вперед, колокольчики при этом издавали такой унылый звон, что самому хотелось завыть от тоски.
– С тех пор, как ты появился в этом мире, у нас начались несчастья! А до тебя все было хорошо и спокойно! Уходи или я сам убью тебя!
Вновь, разрезая густой сумрак, засвистели комки полужидкой глины. Максим схватился за разболевшееся сердце. Такая степень отчаяния, такая тяжесть душевных мук была ему раньше неведома.
– Придумаем, о чем ты говоришь?! Вас же… вас же нет! Вы не существуете!
Вместо ответа один из комков угодил прямо Максиму в лицо. Он шел и долго выплевывал горькую глину изо рта, не ощущая при этом ни собственных ног, ни земли, ни омертвелого запаха всеобщего разложения. Самое страшное в услышанных словах было то, что они являлись правдой. Печальной убивающей правдой. Сердце ныло, и изумленный рассудок вертел как ребус одну единственную фразу: «кочка… всего лишь неудачно подвернувшаяся кочка… безумнейшая случайность, глупейшая нелепость… одна кочка…».
Он долго брел, ослепший и оглохший, сознание почти отключилось, все мысли замерли, лишь необъяснимое и еще никем не высказанное отчаяние наполнило его существо, как смердящий и медленно действующий яд. Это отчаяние вырывалось наружу в виде продолжительных стонов, каких-то нечеловеческих завываний, отравляя своим трауром и без того погибающий мир.
Наступил момент некоторого прояснения — не на небе, конечно, там по-прежнему мрак в обнимку с чернотой — прояснение произошло у него в душе, боль притупилась, и Максим, обретя способность слышать, вдруг понял, что совсем рядом плещется вода: похоже, берег реки… Да так оно и было. Черные волны, поблескивая серостью, шумели пуще обычного. Они безнадежно пытались вырваться за пределы собственного берега, вечными пленниками которого являлись. Но непреодолимая преграда, воздвигнутая природой, отталкивала их назад, в бурлящую бездну, где они набирались новых сил и опять шли атакой на берег.
Река, напоминающая поток дегтя или мазута, несла в неведомом направлении обломки деревьев, ветки, даже камни. В ней плавало много отрубленных голов каких-то чудовищ, кисти рук, изрезанные на куски тела. По всей вселенной, эхом отражаясь от горизонтов, несся протяжный стон, пригоняемый ветром. Кричало ли некое существо или это выла сама земля — не понять. Вдруг Максим различил недалеко от берега в бурлящем круговороте знакомую бочку. На ней, съежившись, сидел Диоген и громко говорил:
– Слушайте все! Слушайте! Это моя последняя Умная Мысль!
Его слова с трудом вплетались в шумную симфонию всеобщего хаоса. Он пытался перекричать все звуки сущие в поднебесье и терзающие его своими агонизирующими тонами. Бочка порой уходила под воду, но тут же всплывала, и Диоген, едва удерживаясь за нее своей единственной рукой, настойчиво продолжал свою проповедь:
– Я пришел к выводу… — вот снова его голос на некоторые мгновения исчез, заглушаемый грохотом волн, и появился где-то уже далеко-далеко: — …не существует ничего, кроме глупости и обреченности! Это моя последняя…
Речь угасла, как угасает догоревшая искорка пламени, и бочка скрылась в леденящей темноте. Максим сочувственно вздохнул, побрел вдоль берега и мимоходом заметил, что суша и вода из-за крайнего сумрака мало чем отличаются друг от друга. Только с одной стороны этот сумрак был бушующий, неспокойный, а с другой — застывший и неподвижный. Откуда-то сбоку донесся шорох: похоже, что-то шевелилось в траве. Он подошел и пригляделся…
