же начали отваливаться: инсектицид им пришелся по вкусу не больше, чем другим их сородичам. Они падали на землю и разбегались.
Камилла огляделась, но густая листва не позволяла разглядеть, есть ли там другие скопления.
— Вот она, их граница, — сказала она. — Дальше лучше не ходить.
Я охотно согласился, представив себе, что может ждать нас в ближнем подлеске.
Мы решили вернуться немного назад и через двадцать минут, если позволит растительность, начать прокладывать нашу огневую черту на север. Этого интервала, рассудили мы, будет достаточно, чтобы оторваться от пауков.
Удача распорядилась так, что через двадцать минут нам встретились кусты хоть и колючие, но не слишком густые.
— Годится, — выдохнула Камилла, присев на поваленный ствол.
— Начало неплохое, но дальше мы неизбежно упремся в чащу, — заметил я. — Работа затянется надолго.
Она достала пачку сигарет и предложила мне. Я взял одну и сел рядом с ней.
— По вашему тону я заключаю, что план Чарльза не слишком вас вдохновляет?
— Да нет, мысль хорошая, но я не видел еще всего этого, когда он ее излагал. Вдвоем мы не сильно продвинемся, как по-вашему?
— Попытаемся. Линии ведь не обязательно быть прямой. Будем прорубать там, где легче, лишь бы общее направление соблюдалось.
Некоторое время мы молча курили.
— Знаете, — сказала Камилла, — мне думается, что проблема гораздо серьезнее, чем нам представляется. С этими пауками что-то произошло. На вид пауки как пауки, но есть в них что-то, чего нет в других пауках.
— Вы сказали примерно то же самое, исследовав первого.
— Верно, но тогда я не думала о возможных последствиях. А ночью я вдруг вспомнила, как хорошо они адаптируются и пользуются доступными им ресурсами. Предполагается, что первоначально шелк служил паукам в качестве кокона для яиц. Но когда насекомые научились летать, пауки нашли ему новое применение и стали плести сети для ловли. Потом у них появились специализированные шелка для различных целей. Они сооружают гнезда с дверцами, ткут большие полотнища, а самые продвинутые виды изобрели шарообразную паутину. Нитями связывают добычу, сшивают листья для постройки жилищ, приклеивают листья к паутине, чтобы за ними прятаться — даже мосты из шелка наводят и летают на нем, как мы вчера видели. И если они достигли всего этого с одним умением вырабатывать шелк, то чего они могут добиться, научившись объединяться? Даже подумать страшно. Они уже — похоже, очень успешно — очистили остров от всех других форм животного мира. С нами тоже вступили в конфликт, и первая кровь осталась за ними. Может быть, то, что мы видим, — это начало революции, начало захвата власти…
— Ну, это уж просто страшные сказки. Захват изолированного островка — одно дело, но на материке с ними быстро разделались бы.
— Как, например? Нельзя же сжечь все леса на планете. Вид выживает, размножаясь свыше пределов, которые ставят ему естественные враги. Отсюда и возникла иллюзия «природного равновесия». Как только естественные враги исчезают, размножение принимает ужасающие размеры. Посмотрите, что случилось с нашей собственной популяцией, когда несколько болезней было побеждено. Найдите способ победить естественных врагов, и у вас останется единственный ограничитель: наличие пищи. Наши пауки нашли такой способ и плодятся почем зря, находя все новые источники пищи. Пока они их находят и продолжают размножаться, я не вижу, как их можно остановить.
— Вы фантазируете, считая их серьезной угрозой, — запротестовал я. — Я принимаю ваш тезис, что в них произошла какая-то перемена, сделавшая их общественными животными, и что здесь для них сложились благоприятные условия. Но этого недостаточно, чтобы они стали настоящей угрозой.
— Не знаю, не знаю. Общественный уклад может иметь последствия, которые нам пока непонятны. Посмотрите на сообщества пчел или муравьев. Теперь они пауки плюс что-то еще — и мы пока не знаем, в чем состоит этот плюс.
— Я все же не понимаю…
— Нет? Расскажу вам сказку о Золушке. Давным-давно в лесу, вместе с другими животными, жило робкое лемуроподобное существо. Не было у него ни когтей, ни острых зубов. Выживало оно лишь потому, что хорошо пряталось, но со временем в нем произошла перемена. Оно осталось млекопитающим, но в нем появилось что-то еще — и это что-то сделало его царем природы и властелином мира.
Так вот: то, что случилось однажды, может случиться вновь. У всех есть свои взлеты и падения. Никто из нас не вечен. То, что произошло с маленьким родичем лемура, может произойти с кем угодно.
— Но не с пауками же, ради всего святого!
— Почему бы и не с пауками? Разум — это свойство, присущее только доминирующему виду. Остальные прекрасно обходятся без него, но есть силы помимо разума. Снова сошлюсь на термитов и пчел. Они возводят сложные конструкции и создают сложные общества безо всякого разума. Совместно обороняются и атакуют. Разум, насколько мы знаем, — всего лишь искра в ночи. Он интересен как явление, но и только. Сегодня доминирует, завтра нет…
— Значит, нас снова ждет мир, где доминируют инстинкты? — спросил я.
— Инстинкт — слово опасное. Оно означает «так Бог повелел». Говоря «инстинкт», мы признаемся в своей неспособности понять, почему происходит то или это. Происходит, и все тут.
Легко заявить, что пчела «инстинктивно» строит правильные шестиугольные соты или паук «инстинктивно» ткет прочную шаровидную паутину, хотя это идет вразрез со всем, что мы знаем о передаче приобретенных свойств.
Есть что-то еще, помимо инстинктов. Есть коллективное сознание. Оно говорит армии муравьев, когда обороняться, а когда нападать. Благодаря ему рабочая пчела знает свои обязанности и свое место в улье. Даже птичья стая, повинуясь ему, одновременно кружит или пикирует. Это еще не разум, но все-таки нечто объединяющее.
Понимаете, к чему я веду? Наши пауки, очевидно, приобрели это объединяющее начало — в этом и состоит их плюс. Остается определить степень объединения — возможно, она превышает ту, что мы наблюдаем у других видов. Те, которых мы видели вчера на мысу, выглядели превосходно организованными.
Я загасил свою сигарету.
— Всё, довольно. Мы работать пришли, а не сочинять страшные фантастические истории. Может, начнем уже?
— Начнем, — согласилась Камилла, доставая из ножен мачете.
Я сверился с компасом, и мы взялись за работу.
Тропа, которую мы прорубали, была извилистая, но не слишком трудная. Густые заросли мы обходили или отыскивали в них самые проходимые места. Древесные рощицы и колючий кустарник огибали тоже, но общее направление сохраняли. Продвигались мы при всем при том медленно и порядком устали, не говоря уж о склонности Камиллы бросать работу, когда что-то интересовало ее как ученого. Пройдя за час ярдов сто пятьдесят,
