– Да, – кивнул доктор Ватсон. – Несу.
Из записок доктора Ватсона– До свидания, доктор!
– Удачи! – пожелал я.
– До свидания, мистер Холмс!
– Прощай, Дженни, – ответил мой друг.
– До свидания, профессор!
– Храни тебя Бог, дитя мое!
Я видел невозможное: железный Ван Хелзинг, истребитель вампиров, прослезился. Он стоял с трудом, то и дело вытирая платком мокрый лоб, но когда я предложил ему медицинскую помощь, профессор отказался с таким достоинством, что я не стал упорствовать.
– До свидания, Том!
– Будь хорошей девочкой, Дженни!
– Я буду хорошей. До свидания, мисс Пфайфер!
– Счастливого пути!
– Она уже не здесь, – шепнул мне Холмс. – Она уже не она.
Несмотря на парадоксальность его заявления, я и сейчас уверен, что хорошо понял Холмса. Но, желая сделать ему приятное, я переспросил:
– Да? Откуда вы знаете?
– Это элементарно, Ватсон, – еле слышно ответил он.
И клянусь, я сам видел, как взгляд Шерлока Холмса подозрительно блеснул влагой. Прошло много лет, минуло множество событий, я вступил в новый брак, переехал с Бейкер-стрит в апартаменты на улице королевы Анны, пережил мировую войну, с каждым днем приближаясь к фантастическому веку, куда мы отправили малышку Дженни, и отлично понимая, что никогда не доберусь до ее пункта назначения – я жил полнокровной жизнью, изредка встречаясь с Холмсом, ироничным, хладнокровным, невозмутимым Холмсом, и когда мне казалось, что он не человек, а счетное устройство, лишенное страстей, я вспоминал молдонскую ночь, и Дженни, и кровать, готовую отправиться сквозь время и пространство.
Простите мне столь длинное и путаное высказывание.
Замечу лишь, что кровать с мистером Тернбуллом и мисс Фицгиббон стартовала первой, скрывшись от наших взоров. Дженни еще с полминуты стояла на мостовой, улыбаясь нам, а потом исчезла без следа, как не бывало. К счастью, ни первое, ни второе исчезновение не сопровождалось театральными эффектами, которые я полагаю признаком дурного вкуса.
…и Нюрка, Анна свет Игоревна, открыла глаза.
– А что это вы здесь делаете? – спросила она. – Воруете?
– Насилуем, – не удержалась Тюня.
Слава богу, бабы Фимы поблизости не было.
– А-а, – протянула Нюрка. – Юмор. Понимаю.
И села.
– Каску сними, – предупредил я. – Мозг натрешь.
Хотелось выпить. Чаю. Горячего.
– Юмор, – повторила Нюрка. – Вы к бабушке? Она на кухне.
Кажется, мы ее не слишком удивляли. Ну, сидят. Какие-то.
Пусть сидят.
Я отметил, что мыслю, как в интернете: кратко, тупо, конкретно. Я восстал, усложняя самое себя, и понял: тщетно. Одна мысль о трехэтажных мыслях с завитушками вызывала тошноту. Вот-вот, едва представил – и в желудке спазмы. Сейчас я был венцом творения: рюмкой коньяка с ломтиком лимона. Коньяк выпили, лимон высосали. Из пустой рюмки воняет клопами. Жалкая шкурка свернулась спиралью. Такие, брат, дела, как пел Городницкий. Такие, брат, дела. Давно уже вокруг смеются над тобою…
– Ты куда? – занервничала Тюня.
Нюрка обернулась на пороге:
– В туалет. Что, нельзя?
И сгинула в коридорах.
– Все, – Тюня заканчивала возиться с корневыми установками «Вербалайфа». Козу Нюрку, когда та снова вздумает напялить каску, ждал оригинальный сюрприз. – Уходим. Звони Гремучке, радуй старика.
– С улицы позвоню, – отмахнулся я.
В прихожей нам довелось выдержать бой с бабой Фимой. Как раньше нас не хотели впускать, так теперь не хотели выпускать. Предлагали чай, компот, ужин. Зазывали дружить домами. Подписывали влиять на младую Анну Игоревну. Сулили обильную рекламу по сарафанному радио. Сбежать удалось лишь тогда, когда Тюня взяла у Серафимы Петровны номер ее мобильника – да-да! – и обещалась выходить на связь.
– Ба! – заорала Нюрка из туалета. – Ба, я есть хочу!
С тем мы и вымелись.
На лестнице Тюня споткнулась. Я поддержал ее под руку, не рассчитал, и мы оба чуть не сверзились на пролет ниже.
– Рыцарь, – странным тоном произнесла Тюня.
– Шмыцарь, – откликнулся я.
И понял, как глупо это звучит.
– Рыцарь, – повторила она, открывая дверь подъезда. – Рыцарь всегда рыцарь. Даже если без штанов, все равно рыцарь.
Я сделал вид, что не слышу.
Гремучко был в бане. Меня он послал туда же. Рявкнул, что не сомневался в наших талантах, и отключился. Зажав трубку в кулаке, я смотрел на небо – черное с белым, кофе со сливками. Шел снег, крупные хлопья съедали пространство, превращая мир в уютный балаган. Временем они закусывали на десерт: минуты, секунды, века терялись в шпалерах снегопада.
Немилосердно фальшивя, я напел из Окуджавы:
– Римская империя времени упадка
Сохраняла видимость твердого порядка:
Цезарь был на месте, соратники рядом,
Жизнь была прекрасна, судя по докладам…
И остолбенел, когда Тюня подхватила:
– А критики скажут, что слово «соратник» – не римская деталь,
Что эта ошибка всю песенку смысла лишает…
Может быть, может быть, может и не римская – не жаль,
Мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает!
– А ты знаешь, – смеясь, заметила она, – что при рождении Окуджаву назвали Дорианом? В честь Дориана Грея, заметь! Это уже потом мальчика переименовали в Булата… Снегирь, тебя при рождении не звали Конаном? Или хотя бы Артуром?
– Меня звали Пусей, – вздохнул я. – А ты знаешь, что когда Конан Дойль имел врачебную практику в Саутси, у него лечился хозяин местного мануфактурного магазина? Конан Дойль в свою очередь был клиентом этого магазина, где его обслуживал один и тот же молодой продавец. Ни разу Конан Дойль не спросил, как зовут продавца, а зря. Потому что юношу звали Герберт Джордж Уэллс!
– А ты знаешь, что отец Уэллса давал Конан Дойлю уроки игры в крикет?
– А ты знаешь…
– А ты…
В окне третьего этажа загорелся свет. Шторы были раздернуты; задрав голову, я имел удовольствие видеть сквозь прозрачные гардины, как Нюрка подходит к книжной полке. Протянулась тощая рука, пальцы извлекли из строя бойца – толстенный желтый том «Библиотеки приключений». Я помнил обложку до последнего штриха. Казалось, книгу поднесли к моим глазам. Черным по лимонному фону: лужайка, дом на заднем плане, дуб на переднем. Под дубом двое: джентльмен в шляпе касается дерева, что-то изучая, джентльмен в цилиндре и с тростью взволнованно ждет позади. И в тисненом овале, над скрещенными лупой и трубкой: А. Конан Дойль, «Записки о Шерлоке Холмсе».
Издание тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, перевод под редакцией Корнея Чуковского.
