— Что это? — спросил Роман, не открывая глаз.
— Морошка. Вкусно?
— Угу. Кстати, тебя как зовут? Пора и познакомиться.
— Пуйме. А тебя — Роман.
— Верно. Но откуда. — хотел удивиться Роман тому, что девочка знает его имя, потом вспомнил, что она могла слышать, как к нему обращается Володя. Потом он, было, решил спросить, откуда ей стало известно, что на берегу появился доктор и что из них двоих доктор именно он, а не Володя, но не успел, Пуйме позвала его:
— Пойдём, Роман, дедушка один.
Они снова взбирались на гребни, спускались в распадки, перепрыгивали через ручьи. На ягеле, словно на страницах гигантской бледно-зелёной книги, каббалистическими узорами отпечатались следы лап и копыт, в зарослях стланика хлопали крыльями большие серые птицы, а в ручьях плескали крапчатые форельи хвосты, однако Роман не имел уже ни сил, ни желания присматриваться к чудесам, которые нежданно-негаданно рассыпала перед ним якобы скупая тундра. Только однажды они задержались на несколько минут. Пуйме остановилась у бегущего сверху ручья, доктор подождал, пока девочка напьётся, потом сам припал к ледяной, обжигающей рот струе. Для этого пришлось наклонить голову боком, и взгляд сам собой скользнул вверх, к тому месту, откуда по камню сбегала вода. От увиденного Роман поперхнулся, закашлялся. На камне, накрывая струю клыкастой верхней челюстью, лежал большой звериный череп.
— Оригинальный фонтанарий… Медведь?
— Ингней. Росомаха. Это место называется Сиртя-яха[8]. Отсюда совсем близко.
Название показалось доктору знакомым, задуматься — и он бы вспомнил, что вчера Апицын говорил о сиртя, но задумываться было некогда, они опять шли по распадку: девочка — бесшумно, словно порхая над каменистыми осыпями, Роман — тяжело, грузно, глядя себе под ноги и время от времени нарочно, с непонятным мстительным удовольствием, спихивал камни вниз по склону.
За шумом собственной поступи Роман не расслышал плеска, и только когда Пуйме сказала «Пришли!», а лицо приятно защекотала холодная водяная пыль, он поднял голову.
Они стояли перед самым настоящим водопадом, который низвергался в речку с тридцатиметровой высоты. Падая со скалы, водопад разбивался о ступени каменных карнизов, отчего поток, подобно огням святого Эльма, окутывала ослепительно-голубая аура мельчайших брызг. Гора, с которой падала река, стеной тянулась и влево, и вправо, и проходов в ней заметно не было.
— Ну вот и пришли, — повторила Пуйме.
— Куда «пришли»? — непонимающе спросил доктор.
— Домой! — Впервые за весь день в тусклом, бесстрастном голосе девочки зазвучала радость. Пуйме впрыгнула на выступ скалы, проворно — словно и не было позади десятков километров пути — вскарабкалась на уровень середины водопада и исчезла.
Роман уже ничему не удивлялся. Сосредоточив остатки сил на том, чтобы не соскользнуть с сырых камней, он полез вслед за Пуйме и под одним из карнизов, там, где водопад отделялся от скалы, прикрывая её сверкающей струящейся шторой, обнаружил лаз. Где-то в глубине шелестели шаги девочки, и, вздохнув, Роман грузно опустился на четвереньки — при его росте другого способа двигаться по тоннелю не было. К счастью, ползти пришлось недолго. Через несколько метров коридор почти под прямым углом сделал поворот, расширился, позволив, хотя бы согнувшись, идти стоя, и вывел Романа в просторную и явно обжитую пещеру: после многих часов в тундре, на свежайшем воздухе, его обоняние буквально оглушили запахи золы, сухих трав, пищи. И болезни.
Больной лежал в левом дальнем углу пещеры, куда едва проникал свет, слабо брезживший из-за то ли прикрытой двери, то ли занавешенного окна напротив лаза. Здесь же, прислонившись к неровной стене грота, неприметно стояла Пуйме: «Это дедушка.» Роман подошёл к больному, взял его за запястье, нащупал пульс. Рука была холодная, маленькая, да и сам старичок словно сошёл из сказки про гномов: седенький, морщинистый, он лежал в странной кровати, выдолбленной в полутораметровом камне и засыпанной древесной трухой. Пульс едва прощупывался. Узкие, почти лишённые ресниц глаза были закрыты, жёлтое скуластое лицо неподвижно. Роман достал стетоскоп, послушал сердце, проверил конечности на реакцию. Заочный диагноз, увы, подтвердился: левая сторона полностью парализована, у деда явный инсульт. И весьма обширный. В городе, в блоке интенсивной терапии, ещё были бы какие-то шансы, хоть и слабые, но тут, в тундре.
Роман извлёк из походной аптечки разовый шприц, ампулу эуфиллина — единственное сосудорасширяющее, которое он захватил с собой. Потерявшая чувствительность плоть никак не отозвалась на укол.
Роман достал блокнот.
— Как зовут твоего дедушку?
— Сэрхасава. Сэрхасава Сиртя.
— Возраст?
— Старый, очень старый. Зачем пишешь?
— Положено. В Шойне оформят… гм… справку.
— Он умрёт?
Роман замялся, раздумывая, как сказать ребёнку о неизбежном, но Пуйме глядела на него требовательно и спокойно, а в голосе её не было слёз. Доктор кивнул.
— Может, сегодня, может, через три дня. Точно не знаю, зависит от организма.
— Я знаю. Дедушка говорит, завтра.
Роман невольно посмотрел на больного. Тот лежал в прежней позе, неподвижно и совершенно беззвучно.
— Дедушка сам доктор, всё знает, — заверила девочка. — Дедушка не хотел, чтобы я за тобой ходила, а я пошла. Напрасно.
— Извини, Пуйме, — покачал головой Роман, думая, что люди всегда одинаковы в этом: где бы они ни жили, чем ни занимались, никто не хочет мириться со смертью, и виноват всегда врач. — Извини. Но твоему дедушке уже не помочь. Послезавтра мы с другом вернёмся в Шойну, и за вами пришлют вертолёт. У тебя родители в Шойне?
— У меня никого нет, — ровным голосом произнесла девочка. Доктор замолчал, покашливая в бороду и слегка поёживаясь то ли от неловкости, то ли от того, что в разгорячённое ходьбой тело начала змейкой заползать прохлада. В пещере было свежо. Словно прочитав его мысли, Пуйме отошла от стены и из темноты подтащила к очагу охапку хвороста. — Много ходили, сейчас кушать будем. Отдыхай пока.
Роман с удовольствием опустился на одну из оленьих шкур, разбросанных по полу пещеры, другую свернул и пристроил как подушку. Голод он испытывал волчий и порадовался, что, судя по проворности Пуйме, ужина ждать придётся недолго. Девочка в считанные минуты успела пристроить над выложенным камнями очагом котелок, откуда-то из кладовой принесла тушку вяленого подкопчённого гуся и теперь, с одной спички разведя огонь, рубила гусятину длинным трёхгранным ножом.
