Исписав целых пять страниц, адвокат отложил листы в сторону и спросил доверительно:
-- Скажите честно, только мне (ведь я ваш адвокат, я должен знать истину!): это вы убили этих людей?
Тут я задумался -- стоит ли тратить попусту слова? -- и ответил примерно так:
-- Нет, не я.
-- А кто?
-- Мне уже надоело отвечать на подобные вопросы, -- проговорил я. - Неужели вы думаете, что я вам скажу что-то особенное?
-- Признаться, я надеялся на вашу откровенность, -- произнес он очень серьезно, -- ведь, все-таки, я ваш защитник.
-- Хорош защитник, -- вырвалось у меня, -- сам считает меня убийцей, и говорит при этом, что он мой защитник. Иди лучше жену свою защищай от хулиганов! -- Сам не знаю -- зачем я это сказал? Но уж такое у меня свойство: если человек мне не нравится, то я никак не могу скрыть своей неприязни. Впрочем, обратное так же справедливо.
Но чем хороши флегматичные люди -- их чрезвычайно трудно вывести из себя, -- поэтому мой оппонент нисколько не обиделся, по крайней мере, не выказал явной обиды, а продолжил беседу в ровном ключе.
-- Следовательно, вы не знаете, кто убил этих людей?
-- Да не убивал их никто, понимаете? Не убивал! Потому что это вовсе не люди. Сколько можно повторять.
-- Ну хорошо, а эти, ваши гости, которые были у вас накануне вечером, куда они делись?
Я поднес руки к лицу и потер с силой глаза.
-- Я что-то не пойму: вы адвокат или кто?
-- Адвокат!
-- Вы меня защищать собрались?
-- Да.
-- Тогда зачем все эти вопросы?
-- Как зачем?
-- Чего вы хотите от меня добиться?
-- В каком смысле?
-- Ну для чего вы со мной сейчас говорите?
Адвокат призадумался.
-- Простите, я чего-то вас не пойму.
-- А я вас, -- отрезал я, и мы замолчали. Но молчание длилось недолго. Адвокат вздохнул, поправил воротник и... поехал на второй круг.
-- И все же я вынужден повторить свой вопрос, -- сказал он.
Тогда я тоже вздохнул и говорю:
-- В таком случае я вынужден буду повторить свой ответ...
Примерно через полчаса адвокат ушел, и я перевел дух, и, вместе, призадумался: судя по всему, положение мое было безнадежным -- мне не верил никто, и даже адвокат, призванный меня защищать. Хотя, рассуждая здраво, трудно было ожидать другой реакции, -- это я в глубине души понимал, потому что был в глубине души здравомыслящим человеком. И вся надежда теперь у меня была на пресловутый анализ крови. Это могло быть единственное объективное доказательство правдивости моих слов.
После обеда, как и обещал следователь, меня повезли на следственный эксперимент. Я пробовал было отказаться, но без малейшего успеха. Пришлось подчиниться.
Вообще, эксперимент выглядел довольно идиотично. Вот меня втолкнули в мой собственный дом, стали водить по комнатам и показывать все, словно я был покупатель, а они продавцы, потом завели на кухню и усадили за стол. Начали спрашивать: на каких стульях сидели мои гости, в каких позах, лицом ко мне или боком, кто как облокотился на стол или плечом на подоконник, да чем занимались -- курили или держали стаканы в руках; после мне пришлось в лицах изображать наш разговор, что было уже не так скучно, поскольку память у меня неплохая, и я так увлекся, что экспериментаторам пришлось меня останавливать. Мы разговаривали в тот вечер, кстати, о будущем двадцать пятом веке, в который предстояло вернуться моим товарищам и в который ни за что не хотел возвращаться я сам. Надо сказать, что будущее мы ругали, поначалу довольно вяло, а потом, после третьего стакана, разошлись и кричали довольно громко, так что с улицы действительно можно было решить, что в доме разгорелся скандал. Сильнее других ругался я. Может, потому, что я пробыл в двадцать пятом веке дольше своих гостей?
-- Знаете, -- обратился я к сопровождавшим меня лицам, -- этот двадцать пятый век -- это такое дерьмо! Ни за что не соглашайтесь, если вам его предложат, а только в крайнем случае.
Но совет пролетел мимо ушей, присутствующие сделали вид, что не расслышали.
Потом меня поводили еще по двору, по зеленой травке, затем посадили в машину и доставили обратно в тюрьму.
Так закончился второй день моей временной изоляции от общества.
Дальнейшие события не очень интересны, потому что все крутилось вокруг одного: зачем убил, да как это произошло. Мои объяснения также не отличались разнообразием. Я упорно твердил: я -- не убийца, трупы -- не трупы, друзья улетели, а я -- остался. Правда, отстаивать свою версию было мне все труднее; особенно осложнилось мое положение на пятый день, когда стали известны результаты анатомического вскрытия и анализов крови, на которые я с такой настойчивостью напирал. В тот день следователь пришел на допрос в приподнятом настроении и смотрел на меня так, словно у меня был день рождения, а он приготовил мне исключительный по стоимости подарок. Когда я узнал причину его радости, мне стало очень грустно! -- до чего же любят у нас радоваться чужому неуспеху.
-- Извольте прочитать, -- протянул он мне какую-то бумажку, всю исписанную.
-- Что это?
-- Читайте, там написано!
Я стал читать. Это было заключение судмедэксперта -- очень длинное, на двух оборотах листа, -- с перечислением повреждений, переломов и ушибов, с констатацией причины и времени смерти и с описанием множества общефизических показателей. В конце сообщался состав крови, говорилось, что у обоих погибших была кровь второй группы, резус положительный, и что кровь именно такой группы была обнаружена на халате у подозреваемого, то есть у меня.
-- Вот так да! -- молвил я, отодвигая заключение в сторону.
-- Выходит, что они уже и кровь научились имитировать?
-- Кто -- они?
Я не ответил. Потому что уже устал.
Ходил ко мне как на службу каждый день вечно чем-то озабоченный адвокат, все пытался найти смягчающие вину обстоятельства. Я только посмеивался, хотя, конечно, все это было в высшей степени не смешно. Не то что бы мне не нравилась тюрьма, или пища, или обхождение (попутно замечу, что подобного уважительного к себе отношения я не испытывал отродясь, и это странно само по себе; тема эта заслуживает отдельного и обстоятельного разговора -- но это как-нибудь в другой раз). Обидно было, что мне не верят, что я не могу доказать свою невиновность. А я должен был оправдаться, чтобы мне поверили все! Ведь в самом деле, пока есть на свете хотя бы один человек, искренне считающий вас подлецом, -- счастье ваше не полно, оно не может быть полным. Скажу больше: даже если такого человек и нет, то есть он был, но умер по неизвестной причине, исчез, растворился -- это ровным счетом ничего не меняет. Поэтому я стремился, несмотря ни на что, доказать свою невиновность. Так уж я устроен. Так мы все устроены.
