Он пошарил рукой на груди и извлек оттуда исписанный лист.
— Вручите это вожаку водяных крыс,— сказал он.— Сожалею, джентльмены, что вам придется разделить их судьбу, но, поскольку вы и есть первопричина их злосчастия, это, в конце концов, справедливо и не более того. Вскоре увидимся. Тем временем настоятельно рекомендую подробно осмотреть эти картины и изваяния, вы получите некоторое представление о том, на какую высоту я поднял Атлантиду в дни своего правления. Здесь вы найдете запечатленными нравы и обычаи, которые я внушил ее народу. Жизнь очень разнообразна, очень многоцветна, в высшей степени многогранна. В нынешние серенькие денечки это назвали бы разнузданностью. Ну, что ж, зовите, как угодно, я ее поощрял, я участвовал в ней и не испытываю сожалений. Приди вновь мое время, я совершил бы то же самое и даже большее, но только не посягнул бы на дар бессмертия. Вард, которого я проклинаю, которого мне следовало убить до того, как он усилился настолько, что восстановил народ против меня, в этом оказался умнее. Он все еще посещает землю, но как дух—не как человек. А теперь разрешите удалиться, друзья мои. Вы явились сюда из любопытства. Могу надеяться, оно полностью удовлетворено.
А затем мы увидели, как он исчезает. Да, он пропал прямо на наших глазах. Но не сразу. Он подался вперед от колонны, о которую опирался. Очертания его великолепной, нависающей над нами фигуры как бы затуманились. Глаза пригасли, черты стали смутны. И вдруг он обратился в темный вихрь, взметнувшийся сквозь недвижную воду к сводам этого леденящего кровь зала. Его уже не было, а мы все еще не могли двинуться с места, взирая друг на друга и дивясь неисповедимости путей, пролагаемых жизнью.
Мы не задержались в этом ужасном дворце. Мешкать там было небезопасно. И впрямь — я сковырнул с плеча Билла Сканлэна одного из этих ядовитых пурпурных слизней, а меня самого коварно подстерег и больно ужалил в руку крупный желтый пластинчатожаберный. На ходу я бросил последний взгляд на леденящие кровь барельефы на стенах, дело рук самого сатаны, и мы беглым шагом вышли в сумрачный коридор, проклиная день, когда возымели глупость войти сюда. Впрямь облегчением было вновь оказаться на фосфоресцирующем свету детритной равнины, в полупрозрачной для взора среде. Не прошло и часа, как мы снова оказались дома. Сняв шлемы, мы собралась на совещание у себя в комнате. Профессор и я были слишком ошеломлены случившимся, мы тщетно искали слова, способные выразить обуревавшие нас мысли. И только неуемная жизнестойкость Билла Сканлэна не знала преград.
— Как бог свят, гадство! — заявил он.— В натуре, бенц. Тоже мне, строит из себя, собака. Ему бы-—дырку пять восьмых в заборе просадил, и клей фраеров на свою мазню, лепню, халтуру. Вопрос, как ему хвост прижать.
Доктор Маракот погрузился в думы. Затем он вызвал звонком служку в желтой хламиде.
— Манд,— произнес он.
Не прошло и минуты, как наш друг оказался в комнате. Маракот вручил ему роковое послание.
В жизни мне не приходилось сталкиваться с поступком, более достойным восхищения, чем поведение Манда в эти минуты. Своим непростительным любопытством мы навлекли смертельную угрозу на его племя и на него самого,— мы, чужестранцы, которых он спас из совершенно безнадежного положения. И все же, хотя он побледнел, как смерть, читая послание, и тени упрека не было в его скорбных карих глазах, обратившихся к нам. «Ваал-Сийп, Ваал-Сийп!» — воскликнул он и судорожным жестом прижал пальцы к векам, словно изгоняя из-под них ужасное виденье. И выбежал вон, как человек, сраженный горем, по всей видимости, спеша прочесть роковое послание всему сообществу. Через несколько минут раздался удар в большой гонг, созывающий всех на сходку в центральный зал.
— Нам идти? — спросил я.
Доктор Маракот отрицательно покачал головой.
— А что мы можем сделать? Что мы реально можем сделать? Что мы можем противопоставить тому, кто обладает мощью демона?
— Что те кролики хорьку,— сказал Сканлэн.— Но, ей-бо, эт’ наша заморочка, не ихняя. Зубастого дразнить— так эт’ мы, а отдуваться — так эт’ вы, дяденьки, вы нас уже разок спасли,— не-е, по мне, нам так не личит.
— Что вы предлагаете? — живо спросил я; жаргон жаргоном, легкомыслие легкомыслием, но за всем этим я чувствовал в Сканлэне практическую одаренность современного человека, который сам себе пробивает дорогу.
— Ни бум-бум,— сказал он.— Только, лопнуть, он зря решил, что к нему не подступись. Года силенку жрут, а он тот еще перечник, если треп шел без понта.
— Вы думаете, мы могли бы вступить в схватку с ним?
— Витанье в облаках! — резко вмешался доктор.
Сканлэн полез в свой рундучок. И обернулся к нам с шестизарядным револьвером в руке.
— А эт’ на что? — сказал он.— Надыбал, когда потопшую лайбу шмонали. Еще подумал: вдруг, как найду. И дюжина орешков в заначке. Просадить ему дюжину дыр — из его прилично колдовства тю-тю. Босподи! Что эт’?
Револьвер с лязгом упал на пол, а Сканлэн, скорчившись от боли, схватился левой рукой за правый локоть. Острая судорога свела ему правое предплечье, мы попытались помочь ему, но мускулы вздуло узлами, как корни дерева. Бедняга облился смертным потом. Вконец перепуганного и обессилевшего, мы уложили его в постель.
— Кранты,— сказал он.— Вырубило меня. Спасибо, так чуток полегчей. Вильям Сканлэн — нокаут. Проучен. С пушкой на него, на собаку, не ходи, не гоношись. И не заступай дороги.
— Да, вас проучили,— сказал Маракот.— И жестоко проучили.
— Думаете, нам швах?
— А что делать, если он, судя по всему, заранее предвидит каждое слово и поступок? И все же не будем отчаиваться.
Доктор посидел, подумал.
— По-моему, вам, Сканлэн, некоторое время лучше бы полежать,— сказал он.— У вас шоковое состояние, это пройдет, но не так вдруг.
— Дойдет до дела, так рассчитывайте на меня, ставлю, мы его уделаем,— храбро сказал наш товарищ, но по его бледному лицу и дрожащим членам видно было, каково ему приходится.
— В том смысле, в каком вы думаете, до дела не дойдет. Но мы теперь, по крайней мере, знаем, с какого конца не следует подступаться. Всякое насилие бесполезно. Надо браться на ином уровне — на духовном. Останьтесь здесь, Хэдли. Я пойду к себе, в свою келью, так сказать. У меня такое чувство, что в одиночестве несколько легче будет представить себе, что нам делать.
Как Сканлэн, так и я уже научились безоговорочно доверяться Маракоту. Если есть на свете ум, способный разрешить Наши затруднения, то это, безусловно, его ум. И все же мы чувствовали себя в положении, где все человеческие возможности исчерпаны. Мы были беспомощны, как дети, перед лицом сил, которых не понять и не укротить. Сканлэн, постанывая, прикорнул. А я, сидя рядом с ним, помышлял не столько о способах избавления, сколько о том, какой вид примет вражеское вторжение и когда оно последует. И мне представлялось, как расседается над нами прочная кровля, стены вдавливает внутрь и непроглядные воды пучины обрушиваются на тех, кто так долго бросал им вызов.
