— Вы… видели?.. — Олеся указала на небо.
Спасатель проследил за её рукой и с улыбкой ответил:
— Исключительно редкое явление — второй конец радуги уходит прямо в зенит…
Часть четвёртая: У последнего костра
1.
Лось был очень стар.
Напившись в ближайшем болотце пахнущей тиной и морозом водицы, он стоял за прореженным свирепыми осенними ветрами кустарником и прислушивался к тому, что творилось в мире. Настораживая то одно, то другое ухо, медленно поводя из стороны в сторону массивной горбоносой головой, он ловил звуки и запахи. Звуки были обычными: жалобное и тоскливое поскрипывание могучих сосен, шелест переносимой с места на место пожухлой осенней листвы, далёкий-далёкий птичий клёкот, до следующей весны прощавшийся с замирающей на долгую зиму долиной; при этом никто не мог сказать наверняка — наступит ли весна когда-нибудь… А вот запахи были новыми и тревожными, будоража огромную голову печальными мыслями и врываясь в могучее сердце болезненными иглами несвойственного многомудрому лосю смятения.
Старый бык осторожно переступил с ноги на ногу, с волнением прислушиваясь к тому, как громко и звонко захрустел промёрзший валежник под его копытами. Лось замер. Ветер изменил направление. Теперь он резвился где-то в верхушках деревьев, донося замершему лосю лишь пугающий дух стремительно надвигающейся зимы. И запах этот показался старому опытному быку не менее беспокойным, чем недавний, изорванный переменчивым ветром запах приближающегося врага.
От врага лось мог уйти, доверившись своим сильным, крепким ногам, а вот от зимы… От зимы он уйти не мог. И не потому, что был уже настолько стар, что боялся покинуть знакомые с детства клюквенные болота и сухие осиновые островки, где так приятно проводить долгие зимние ночи, привалившись боком к ближайшей осине и в полудрёме жуя мёрзлые ветки, а потому, что память, впитанная с молоком матери-лосихи, настойчиво предостерегала его не покидать замерзающей, цепенеющей долины. Причины такого предостережения старый, многоопытный лось не знал. Но он целиком доверял своей матери, которая получила запрет покидать обетованные места от своих родителей, пришедших в эти земли откуда-то издалека…
Вдоволь наигравшись в голых кронах, ветерок-стригунок решил поозорничать с невозмутимой, словно окаменевшей громадой лосиного тела. Ветер швырял на спину быку полные пригоршни колючего инея, срывая с дерева россыпи мелких веток. Старый лось нервно дёргал шкурой, покрытой в далёкой юности светло-бурым волосом, а теперь ставшей пёстрой, словно листва под его копытами.
Ветер неожиданно стих.
Лось перестал вздрагивать и переступать ногами, реагируя таким образом на все проказы ветра-озорника. Но уснувший на некоторое время ветер оставил после себя запах чего-то беспокойного, чего-то неуловимо-знакомого и, в то же время, — опасного.
Лось решил вернуться в осинник, чтобы в его светло-печальной голой утробе немного подремать, вспоминая первые рога, первый неистовый гон и самый первый, яростный бой с соперниками за обладанием молоденькой самкой…
Помнится, тогда он проиграл: не хватило ни опыта, ни силы. Однако тот, первый бой научил его многому. Больше у него не было поражений. Никогда. С тех пор каждую осень он рыскал по долине в поисках себе подобных, чтобы, услышав волнующий стук рогов, откликнуться на яростный рёв соперника и сойтись с ним в исступлённой схватке, победа в которой гарантировала продолжение рода.
Так было раньше. Теперь — нет. Теперь единственным стремлением старого лося стало желание больше есть, меньше двигаться, чтобы успеть нагулять жир, без которого долгой зимой верная смерть. Но смерти матёрый бык не боялся. Она казалась ему такой же естественной и неизбежной, как приход зимы. Боялся старый лось другого — того, о чём подспудно говорила память его предшественников, долгие годы попиравших своими высокими сильными ногами необъятные просторы долины. И память эта каждый раз останавливала его, когда весенней порой он стремился на юг — туда, где лежали возвышенности с более продуваемыми местами, в надежде спастись в июльскую пору от беснующегося гнуса.
Старый лось медленно брёл через болото, иногда нагибаясь, чтобы подвижными губами сорвать несколько терпких ягод вместе со стебельками и листьями. В один из таких моментов он увидел впереди, совсем близко от себя, серо-рыжий силуэт.
Лось испуганно встрепенулся: он узнал эту почти призрачную смертоносную тень…
2.
На склоне горы, покрытой стеклянистыми камнями с острыми гранями, волк сильно порезал мягкую подушечку правой передней лапы и теперь хромал, иногда обиженно подвывая, если по забывчивости опирался на больную конечность. Из-за глубокой раны волк не мог охотиться, и единственной его добычей за последние дни стал детёныш ласки, неожиданно вынырнувший из-под листвы и от страха метнувшийся не в сторону близкой норы, а прямо в лапы волку.
Хищник не растерялся. Перенеся вес тела на три здоровые лапы, он рванулся к зверьку и одним прыжком настиг его. Детёныш ласки оказался небольшим, и насытиться им давно голодавший волк, конечно же, не мог. Однако струйки горячей крови, попавшие на язык, и небольшое количество свежего мяса подарили волку способность преодолеть ещё несколько десятков километров по умирающей на зиму земле.
Волк уже несколько часов бежал размеренной рысцой, когда ветер, всё время менявший направление, принёс возбуждающий запах большого количества мяса. Волк остановился на краю болота, напряжённо вглядываясь вдаль.
Там, среди огненных островков созревшей клюквы, он увидел огромного лося. Пегий окрас гиганта говорил, что лось стар. Очень стар. Быть может, он настолько стар, что не сумеет долго сопротивляться обречённо-яростному нападению вконец изголодавшегося хищника.
Волк нервно задрожал от нетерпения, чувствуя, что крохотное тельце детёныша ласки только разожгло его аппетит. Но, наступив на больную лапу, волк едва не завыл не столько от боли, сколько от обиды: каким бы старым и немощным не казался лось, трёхлапому волку ни за что не одолеть этого гиганта. Вот если бы с ним была его стая…
Но стаи не было. К середине лета от обилия и разнообразия добычи, стая распалась. Сначала ушли молодые самцы, не желавшие подчиняться требовательному многоопытному вожаку. Они увели с собой несколько волчиц. Потом отбились самцы постарше. Они ушли одни. Но время текло, и стая продолжала стремительно таять. Настал день, когда рядом с вожаком не осталось никого из тех, кто в конце прошлой зимы прибился к нему. Молодняк не в счёт: не пройдёт и нескольких холодных ночей, как они покинут его.
