— Вы их видели?
— Так точно, товарищ полковник.
— Давайте без формальностей. Как они?
— Если без формальностей, то хуёво, товарищ полковник, — молодцеватый Чернов, уже неделю как живой и потому похожий на человека, позволил себе едва заметно усмехнуться в усы. — Ну дурачки, одним словом. И глаза такие… знаете…
— Знаю. Скажи главное: они приказы понимают?
— Да, приказы выполняют. Рявкнешь по-нашему, они на раз всё делают, как на маневрах.
— Оружие держать в руках могут?
— Не зна… так точно, товарищ полковник. Легкое стрелковое оружие могут.
— В таком случае продолжить разморозку сектора.
— Но…
— Никаких но. В стране сам знаешь что творится. Контрреволюция. Нам понадобится каждый штык, каждый винт. Пришли мне Рыбина.
— Который штрафбатом командовал?
— Того самого. Справится Рыбин. А не справится…
— Так продолжать?
— Да. Ступай.
— Есть! — Чернов приложил руку к полинявшей фуражке и скрылся за дверью.
2010 год. Самара.
— С-сволочь, — обессиленно сказал Лысый, бросая в сторону окровавленную тряпку.
— Никак? — бородатый кавказец ухмыльнулся, но глаза остались серьезными и холодными.
— Ничего его не берет. Мы уж чего с ним только не делали…
— Зрачки смотрел, уродец? — кавказец уже не улыбался.
— Да. Боли не чувствует. Ему яйца калёными щипцами рвали, а ему хоть бы хны.
— Они все такие? Как ты думаешь, Лысый?
— Да нет вроде. Командуют-то ими, небось, нормальные. А эти зомби какие-то. Откуда они только взялись? И форма какая-то странная. Тряпки как будто хуй знает сколько в луже лежали. Не гнилые, а вот как бы…
— Хватит пиздить, — в комнату вошел Ханчик. Лысому достаточно было краем глаза глянуть на него, чтобы понять: дело действительно плохо.
— Так, братва, слушай сюда. Надо уёбывать.
— Ты чего? Мы ж весь город держали. Нас Масуд на такие бобы поставит, что…
— Ты не понял? За бугор надо уёбывать. В городе местные сбесились.
— Они ж всегда…
— Всегда. А когда эти появились, они с цепи сорвались. Набережную сейчас громят.
— Там же наши были.
— Их всех порезали.
— Эти, отморозки?
— Нет, местные бараны. Уходим, быстро.
В стекло ударила автоматная очередь.
2010 год. Москва. Кремль.
— Товарищ Сталин, это же все контра недобитая. Шлёпнуть в патоку, и все дела.
— Нэ тарапитэсь, товарищ Тухачевский. Послушаэм товарища Бухарина.
— Если вы уж предоставили мне слово, Иосиф Виссарионович, то я хотел бы предостеречь от поспешных решений. Пока у нас работает фактор внезапности. Никто ничего не понимает. Но нам нужна как минимум еще неделя, а за это время контра может организовать саботаж…
— Ви не чувствуете момента, товарищ Бухарин. Какой саботаж? Они ужэ всё что маглы разрюшили до нас. Ничэго нэ работает. Когда наши вошли в Самару, помните что било?
— Да, но…
— Это називается триумфальное шествие саветской власти. Как ви думаете, товарищ Каменев?
2032 год. Москва. Улица Маршала Конева. Ночь.
Серебристая «Победа» лихо тормознула у самой кромки тротуара. В салоне загорелся мягкий свет, потом тихо стукнула дверь, и из машины выпорхнула девушка. Не оглядываясь, она побежала по мостовой, по-конски цокая высокими каблучками.
Подбежав к стоявшему на тротуаре мужчине, она уткнулась в широкую мужскую грудь, и отчаянно, по-детски, разревелась.
— Дашка… Голова садовая… — он неуклюже гладил её по спине, вздрагивающей от рыданий. — Ну что тут поделаешь…
— Его отправля-я-я-я-я-ют… в Герма-а-а-а-нию… и он говорит, чтобы я его не ждала-а-а-а…
— Глупая Дашка. Он же тебя любит.
— А я его не люблю! — Дарья по-кошачьи отпрянула от отцовской груди. Слезы мгновенно высохли, только губы предательски подрагивали. — Мне он больше не нужен! Вот дядя Гена…
— Опять ты про дядю Гену. Ты пойми, дядя Гена — отморозок. Ему знаешь сколько лет?
— Сколько бы ни было! Папа, я давно хочу тебе сказать…
— Да знаю я, знаю. Дарья, ты большая девочка. Это несерьёзно. Он же не совсем живой.
— Я его люблю. Для меня он живее всех живых.
2032 год. Москва. Личное письмо.
«Дорогая Даша. Мы так и не поговорили. Да я и сам не хотел тебе это говорить. Я не знаю, как ты к этому отнесешься. В общем, я наврал тебе про Германию. Я подал заявление о приёме в Коммунистическую Партию Советского Союза, и сегодня райком дал положительный ответ.
Мой кандидатский срок — до 2078 года. Я не хочу приглашать тебя на заморозку, да тебя и не пустят, потому что ты не родственница. Не надо слёз. Я уже не мальчик. Я хочу приносить пользу своей великой Родине, и стать настоящим большевиком. А ты меня знаешь. Оставаться попутчиком, как твой папа, я не хочу. А другого пути нет. Ну вот и всё. Прощай. Извини, что так вышло. Передай привет дяде Гене. Павел.»
2036 год. Из секретного меморандума АНБ США.
«…По некоторым данным, на XXX Юбилейном Съезде Коммунистической Партии Советского Союза будут внесены существенные изменения в Устав и Программу Партии. Учитывая нынешнюю роль Устава, речь идет о законодательном закреплении некрократии как основы государственного устройства Союза ССР.
По сути дела, советская некрократия представляет собой единственно возможную в современных условиях устойчивую систему осуществления патерналистского государства, где источником легитимности власти служит власть предков над потомками. В современном Советском Союзе, пережившем распад, хаос и восстановление, ренессанс архаических, консервативных (во всех смыслах этого слова) ценностей получил причудливое, но по-своему логичное, оформление. Надо признать, что сейчас никакой сколько-нибудь значительной оппозиции „диктатуре отморозков“ в стране не существует. Этому способствуют как экономические успехи страны, так и ценностный комфорт, который новая власть сумела обеспечить своим гражданам.»
Посвящается Альфреду Коху
— Да, Виталий Аркадьевич, именно что к вам. По известному вам дельцу, ага? Вижу-вижу, что сообразили. Позвольте, я присяду… Мальчику своему скажите, чтобы он за подмышку не хватался. Ой, какой милый у него пистолетик, чёрный такой, плоский… а на нём ещё какая-то штучка, наверное, глушитель, да? А как он называется, интересно? Ой, я в оружии совсем не разбираюсь. Совсем-совсем не разбираюсь. Не люблю, когда кровь, знаете ли. Да вообще-то — кто ж её, проклятую, любит? Изверги какие-нибудь разве что. Вот вы — кровь любите? Нет, нет, вы мне честно, как на духу — любите? Вот так вот, прямо: смотреть, смаковать… То-то же. Я всегда говорил: Виталий Аркадьевич — человек небезнадёжный. Грешный, да. Но небезнадёжный. С ним поговорить надо по-людски, он ведь всё поймёт, если к нему по-человечески-то… Ну не сразу, может быть, поймёт, потому что всё-таки, конечно, грешный, да? Вот вы сами же и признаёте, что грешны. Значит, есть же в вас что-то, и вы это чувствуете, ну не всегда, может быть, но чувствуете, правда же?
