там говорить? Вот и писал, что знаю как…
– Прекрасно! – незнакомец повернулся к лицам за столом. Теперь попрошу Вас дать характеристику… Коротко.
Второй, к которому обратился первый незнакомец, что был за председателя, не встал, проговорил будничным суховатым голосом, таким, какой слышал Мойка однажды на лекции здесь, на даче, о картофельных болезнях:
– Мы проверили коммуникабельность пациента, и нашли её весьма развитой.
– Прекрасно!
– Наш тест был направлен выявление у больного активности в необычной обстановке, – так же равнодушно проговорило ещё одно лицо. – Вывод: активен.
– Прекрасно!
«Они меня за больного здесь держат, что ли?» – с обидой решил подумать Мойка, но уже деловито говорил другой незнакомец:
– Наша группа нашла у подозреваемого развитое чувство агрессивности, грубости и непомерного тщеславия.
– Какой я вам подозреваемый, какой больной? – вскипел Мойка, вскакивая с кресла и готовясь показать им, что сил у него хватит на всех их, здоровых.
– Но Вы в профком заявление писали?
– Я ещё не туда могу написать! Вам тут худо будет, куда я напишу! Вы что же думаете, я не могу?
Мойка высказался и сел, развалясь, в кресло.
– Нам не надо думать, – сказал председатель. – Мы заинтересовались Вашим предложением. Это был редкий документ. И наши тесты должны были показать Ваши способности. Для определения ранга начальника.
– Так вы учёные? – обрадовался Мойка, и повеселел, а то, было, уже совсем собрался разругаться за обзывание то больным, то подозреваемым. – Так бы и сказали… Тогда валяйте дальше. Вдруг и вправду начальником сделаете. А те, что сейчас сидят, у-у как учёных бояться… Да, уж потеха точно будет. Мойка Стрепетов – начальник! А?
– В нашу задачу, – сказал ещё один учёный, – входило выявление нескольких качеств претендента. – Выводы по отдельным качествам таковы. Творческое начало в зародыше, самоконтроль не развит, мораль примитивная, этика отрицательная…
– У нас, к сожалению, нет чётких выводов, – сказал не громко, но как показалось Мойке, зловещим тоном, последний из учёных. – Но ясно одно. Данный индивидуум как система не поддаётся, по-видимому, обучению… Это плохо так, что достойно только одного!
Мойка обалдело слушал их, «учёных», и впервые в жизни, наверное, у него закралось в душу сомнение, постепенно переходящее в страх. Он понял, как бывает трудно человеку, которого разбирают по косточкам и делают о нём нелестные выводы. А ведь он сам, как помнит себя, именно этим и занимался, делая подробный разбор начальству или неугодных ему людей. Но чтобы вот так…
– Что вы тут несёте? – воскликнул он пересохшими губами и гортанью.
– Наш межзвёздный комплекс слишком далеко удалился от твоей планеты, Тимофей Стрепетов, так что на возвращение не рассчитывай. Мы надеялись, нет, мы мечтали получить в твоём лице начальника, но теперь поняли, что с твоей стороны в заявлении профкому был лишь предлог кого-то опорочить. Поэтому… – председатель остановился, изобразив на лице презрение, – ты достоин перейти лишь разряд пипиков или бороздителей, как ты их невежливо назвал.
Председатель высказался и хлопнул… не в ладоши, а чем-то иным, а, а по всему, отвисшими вдруг губами.
Всё помертвело в оголённом лесу. Мойка захотел полностью возмутиться и высказать этим… что он о них думает. Пригрозить им…
Но только хлюпнул носиком чайника.
У КАЖДОГО СВОЯ СУДЬБА
У каждого обычай свой,
Свой путь, свои стремления.
Роберт Бернс
В детстве это был маленький, вечно чем-то обиженный мальчик. Бледное и худое лицо его временами передёргивала гримаска то ли от тайной внутренней болезни, то ли от неудовлетворении увиденным сразу после своего рождения. Есть его заставляли силой, иначе он мог подолгу сидеть перед поставленной перед ним едой, не притрагиваясь к ней. Она не вызывала у него отвращения, но проглоченная, мешала ему, отвлекая от мыслей и, что важно, как ему казалось, замыслов, странно блуждающих у него не только в голове, но и по всему тщедушному телу, рукам и ногам.
Отец мальчика, крупный и сильный мужчина, порой с удивлением рассматривал сына и с тревогой замечал его необыкновенную схожесть с его родным ещё в раннем детстве умершим братом. У того такие же большие серые глаза неотрывно всматривались в окружающий мир, а над ними нависал широкий лоб, траурно подчёркнутый ниточкой сросшихся над переносицей бровей. И отцу становилось страшно за сына и жаль его. Он был у него первенцем и назван в память умершего брата и в честь деда по матери редким именем – Терентием. А пока что он чаще всего звался то Терей, то Терёшей, а то и Терькой или Терёхой…
Терёшина мама как могла старалась расшевелить сына. Заставляла зимой ходить на лыжах, а летом лазить по деревьям. Как празднику радовалась обидам соседей на сына. Дворовых ребят просила не забывать Терёшу в играх и шалостях. Но и у неё опускались руки, когда заставала сына оцепеневшим перед ползущей по стене букашкой или перед зеркалом.
– Терёша, – окликала она его ласково.
Он поднимал на неё серые глаза, поджимал губы, но она слышала его вопрос:
– Что, мама?
Рта он не раскрывал, а смотрел на неё в упор странным взглядом старого мудрого человека.
– Почему ты здесь стоишь? Почему ты со мной разговариваешь… молча? – со слезами спрашивала она.
Он тупился, закладывал за спину ручки и тихо отвечал, едва разомкнув уста:
– Не знаю, мама.
Зимой он обычно сидел у окна и жадно разглядывал знакомую картину: крышу соседнего дома и часть глухой стены с тёмными от древней копоти полосами. В детский сад он не ходил. Не потому, что не было возможностей, а так как сам Терёша не хотел, а родители считали за лучшее ему быть дома, как будто стеснялись туда его водить или не хотели своими непростыми и необычными, со стороны, заботами о сыне обременять других людей. А, может быть, и не доверяли посторонним, будто те могли подсмотреть нечто нехорошее в их семейной неурядице с сыном.
Как-то, правда, его рискнули отправить летом с детьми на дачу. Но там он, к ужасу и слезам воспитательниц, потерялся уже через полчаса, как только детей выпустили на прогулку. На зов своего имени он не отвлекался, а просто так его найти в буйных травах и непролазном кустарнике, окруживших дачу неведомым таинственным океаном, было, практически, невозможно.
А он сидел в выбранном тенистом уголке самой дачи и думал.
Необыкновенные мысли посетили его, и он сам даже не понимал, зачем и почему так думает.
Он думал о детской, и своей в том числе, глупости. О глупости непонимания, когда, казалось бы, всё вокруг понятно, всё лежит перед тобой открытым, но суть увиденного, даже правильно отражаясь в сознании ребёнка, всё-таки остаётся для него за пределами правильного восприятия. За пределами, для которых он не знал названия…
Нашли его под вечер. Милиция с собакой. Исстрадавшиеся воспитательницы чуть ли не голосили, видя его странно-укоризненный взгляд и ничего не значащую улыбку
