Он постоянно выдавливал из себя эту фразу.
Я развязал ему ноги.
— Дали, теперь хорошенько послушай меня, соберись. Ты пойдешь со мной в сад. Мы будем присматривать за тобой, и если ты только снова попытаешься что-нибудь учинить, тогда я тебя убью. Ты меня понял?
— Я полечу и зажгу все огни!
— Понял ли ты все, хочу я знать! Ответь мне, если ты не дашь мне ясный ответ на вопрос, я снова крепко привяжу твои ноги.
— Нет, нет! — залепетал он, — не привязывайте, я все сделаю, я только хочу быть свободным!
Я освободил его из его кандалов. Он потер свои суставы, затем он обнял меня и залепетал запутанную чушь. Я схватил его под руку и потащил его из каюты.
Соня не сказала ни слова, когда я пробрался с ним через люк.
Лишь Чи и Гиула вскочили и приняли позицию, словно они должны были отражать атаку.
— Делайте, что хотите, — сказал я, — я не справляюсь.
Чи ничего не сказал. Он подполз к люку и охранял его.
Паганини осмотрелся, словно впервые находился в этом помещении.
— Ты только посмотри, что ты натворил, — проворчал Гиула, и это едва ли прозвучало дружелюбно.
Я сказал: «Он ничего не натворит, он обещал мне. Дайте ему сначала придти в себя».
Паганини сделал шаг назад. Он стоял спиной к перегородке; магнитная лента крепко держала его. Так, как он теперь висел там, раскинув руки, был похож со своей черной бородой и растрепанной бородой на распятого на костре Христа. Его взгляд потерянно рыскал над нами. Эта своеобразная картина пленила нас, мы смотрели на нее, словно в любой момент должно было случиться что-то нереальное. Он долго молчал и казалось, искал что-то в своей памяти. Наконец, что-то чуть слышно сорвалось с его губ: «Вы все здесь — это хорошо».
— Что он сказал? — спросил Гиула.
— Он сказал, что мы все здесь и это хорошо.
Немного громче, больной продолжил: «Я хочу попрощаться. Пожалуйста, простите меня, если я сделал что-то плохое. Порой все чернеет у меня перед глазами, и во мне возникают образы и слова и картины. Но сейчас светло, и я вижу вас. Ты Чи, умный Чи — а ты Соня. Я благодарю тебя, Соня, я благодарю тебя за все…»
Он склонил голову.
— Он умирает! — воскликнул я.
Паганини посмотрел на меня.
— Я хотел вам еще сказать, что на Земле было хорошо. Я ясно вижу ее. Я вижу воду и небо, ветер и дождь, лето и зиму.
Соня вздохнула. Гиула сказал: «Лучше бы ты не приводил его сюда, Стюарт, это зрелище не для всех».
— Оставь же ты его, — тихо сказал Чи, — у нас есть шанс вернуться обратно, у него нет.
— У нас мусор! — резко возразил Гиула. — Мы дохнем здесь как собаки, один за другим. Да, как собаки, и это даже не ново. Первым существом на орбите обращения тоже была собака, и его последний рацион был в точности похож на наш.
— Ты не можешь замолкнуть или хотя бы говорить о чем-нибудь другом? — устало спросил я. — К чему эти причитания?
— Это он начал. А я буду обвинять, пока я жив. Я обвиняю людей, и я обвиняю вас и эту чертову Вселенную! Он должен замолчать, чокнутый, и ничего не рассказывать нам о лете и зиме, ветре и дожде…
Паганини прервал вспышку отчаяния Гиулы.
— Я человек, и все, что сделали люди, сделал…
Его больше не было с нами, когда он произнес в экстазе:
— Я благодарю тебя, Земля, и вас, людей, и тебя, Йохан Себастьян, и тебя, Рабиндранат, я иду за тобой. Благодарю тебя, Будда…
Вдруг с его губ сорвались имена, имена, имена. Аристотель, Гераклит, Леонардо да Винчи, Галилей, Кеплер, Ньютон, Эйнштейн — из него, словно из справочника выдающихся имен. Удивительно, откуда он вдруг взял столько ясности.
— Вы, — сказал он, — были совестью человечества. Я один из вас.
Гиула хотел прервать его, но Паганини вдруг затих. Глубокое удовлетворение исходило от него. Словно перед нами стоял новый человек, и у меня было такое ощущение, что он действительно прощался, прощался с нами и со всем, что в эти минуты распахнула перед ним его память. В этот светлый час он, казалось, преодолел пространство и время. В нем не было ни зла ни печали и, пожалуй, больше никакой боли. Он выглядел так, словно его тело уже перешло и только дыхание его души еще говорило с нами. Все было нереальным и ненормальным как вся наша жизнь в этих обломках. И все же его отклонение от нормы выражало что-то, что нельзя была передать словами. Это было словно смутное предчувствие, которое возвращало к хаосу создания и нащупывая дорогу впереди себя, касалась границы между жизнью и смертью.
Соня подошла к нему. Она была великолепна. Она убрала волосы с его лба.
— Не говори так много, Дали, успокойся. У тебя за плечами долгое путешествие.
— Соня, — сказал он, — Соня, я хочу тебе кое-что сказать.
Она подошла ближе, и он прошептал что-то, что мы не смогли понять. Мы поняли только ее ответ. Соня сказала:
— Я обещаю тебе, Дали.
Его энергия вдруг истощилась. Он ослабел.
Соня держала его.
— Помогите мне отнести его в лазарет.
— Он умер? — спросил я.
— Нет, — ответила она.
Гиула сказал: «Он обошел нас. Скоро он будет лежать рядом с Мишей. Хочется проявить сострадание, но даже это стало нам чуждо».
Никто не ответил. Мы отнесли его в лазарет и крепко привязали его к подпорке. Соня осталась с ним.
Двадцать второе июня
Паганини спит уже два дня. Из страха, что он может снова натворить что-нибудь, мы его то и дело разыскиваем. Он спал беспокойно, и порой разговаривал во сне. Он рассказывал что-то о большой реке и девушке. Я завидую его сну. Мои мысли не позволяют мне больше видеть картинки моей Родины. Это было так давно; ишь тусклая тень, смутное представление остались от них. На борту тишина, жуткая тишина на борту. А перед нами еще почти восемь месяцев…
Позднее…
Я долго стоял у иллюминатора. Объемные звезды зависли словно светящиеся шары вокруг нас; ни мерцают, ни движутся, гигантский театр, до них рукой подать и все же недостижимо далеко. Я хотел посмотреть на Альфу Центавра, ближайшую соседку нашего Солнца, но она не попала в мое поле зрения. Есть люди, которые серьезно говорят о том, что будущие поколения полетят к звездам. Какое кощунство над разумом! Люди никогда не покинут эту солнечную систему. Или же подобный полет должен был бы стать самоцелью, человечеству не будет от этого никакой пользы, потому что пройдут тысячелетия, пока космический корабль долетит до соседнего солнца. Возможно, однажды появятся «идеалисты», ведомые любопытством навсегда покинуть Землю. Мне их уже сейчас жаль — нет, я презираю их. Идеализм и фанатизм, пожалуй, питаются от одного корня. Следовало бы выпустить закон, который наказывает за идеализм…
