Ознакомительная версия.
И понемногу процесс налаживается! Зверьки в вашей любимой клетке чувствуют себя замечательно. Они избежали эпидемии чумы, как в клетке номер восемь, где вы перестали убирать мусор; не передохли от цинги, как обитатели клетки двадцать пять, в качестве эксперимента переведенной на новый корм; не уничтожили друг друга ядерным оружием… Нет-нет, простите, какое ядерное оружие, мы ведь говорим о мышах!
Процесс налаживается.
Теперь вы уверены, что рано или поздно выведете популяцию симпатичных и счастливых мышей.
Хотя бы в одной избранной клетке.
— Кем я должен был стать? — спросил я у Натальи.
— Ага, — сказала она. — Все-таки дошло… Не знаю, Кирилл. Не в моей компетенции. Я акушер-гинеколог, помнишь?
— Акушер-гинеколог не только принимает роды.
— Да, еще приходится делать аборты. Но почему кому-то надо помочь родиться, а кому-то наоборот — мне не сообщают. Сама жалею, знаешь ли… — Наталья огляделась, вздохнула. — У тебя тут было уютно. Сразу видно приличного человека… жаль. Жаль, Кирилл!
Она подняла руку — и провела ею вдоль стены.
Вначале по штукатурке зазмеилась тонкая трещина. Потом что-то хрустнуло в толще стены, из трещины посыпалась рыжая кирпичная труха — будто там заворочался зубастый стальной червяк.
У меня кольнуло справа под ребрами. Коротко и остро. Боль вспыхнула и тут же погасла.
Наталья прищурилась и взмахнула рукой, будто дирижируя невидимым оркестром.
Башню тряхнуло — словно сама земля под ней прогибалась, не выдержав гнета пяти миров. Казалось, каждый кирпичик в стенах подпрыгивает, пытаясь удержаться на своем месте.
Дыхание перехватило — и я рухнул на пол. С трудом устоял на коленях, опираясь руками о пол. Чистые желтые доски на глазах темнели, покрывались сетью царапин, корявились и вспучивались.
— Видишь, Кирилл, — наставительно произнесла Наталья, — не всегда удается умереть стоя.
Она разрушала башню! Надо мной она власти не имела, но это было не важно. Она могла уничтожить мою функцию.
А когда исчезнет моя функция — умру и я.
Я попытался встать. Мне это удалось — здание еще держалось, а значит, я все еще был функционалом. Я даже сделал несколько шагов к Наталье. Дотянуться… ударить… вцепиться в горло…
Женщина засмеялась и рубанула рукой воздух. За ее спиной будто взорвалась винтовая лестница — взмыли в воздух и вспыхнули деревянные перила, лопнули и с грохотом осыпались чугунные балясины, искривился, будто от жара оплыл, центральный столб.
Боль пронзила мне спину огненным стержнем, пылающими ручейками растеклась по ребрам. Я крутанулся, пытаясь убежать от терзающего спину огня, и упал навзничь, прямо к ногам Натальи.
Она наклонилась надо мной, заглянула в глаза. Спросила:
— Как ты, Кирилл? Держишься?
Самое страшное, что в ее голосе не было жестокости, злорадства, садистского возбуждения, презрения. Напротив — сочувствие и лишь немного любопытства. Вкалывая ничего не подозревающей мышке смертельный токсин, экспериментатор может искренне любить животных…
Главное — успокоиться. Прогнать из души липкий страх. Тот, кто паникует, уже проиграл.
Она сильнее. Она умеет и превращать людей в функционалов, и лишать их функции. Но не все определяется силой. Группа юнцов с Иллан во главе сумела пленить функционала Розу, поскольку та по природе своей — не боец. Я сумел победить полицейского, поскольку был ближе к своему центру силы — башне.
Сейчас я в самой башне. Разваливающейся, но еще стоящей. Здесь я исцелился после смертельного ранения. Это поможет? Нет… Что еще? Каждую ночь башня перестраивалась под мой вкус. Когда мне потребовалось, в башне лопнули трубы. Это поможет?
Да.
Если башня подчинится.
Я не знаю, какие силы заставляют башню преображаться. Кажется, она очень не любит делать это «при свидетелях». Но сейчас она гибнет.
— Ты напала… на таможенника, — выдавил я. — Ты тоже нарушаешь… законы функционалов. Я могу… защищаться.
Кажется, эти слова Наталью позабавили.
— Пожалуйста. Защищайся.
Она хлопнула в ладоши — и в окнах с печальным звоном лопнули стекла. Подняла руку — будто ухватывая что-то невидимое мне. Потянула.
С потолка посыпались белые чешуйки краски. Прямо надо мной в плитах перекрытия проступил шов.
У меня потемнело в глазах. Череп будто сдавили стальным обручем.
В тот же миг болтающаяся на проводе лампочка вспыхнула ослепительным светом, стеклянная колба разлетелась вдребезги — и провод заструился вниз. Я понял, что происходит, лишь когда тонкие усики, между которыми белым дымком догорала вольфрамовая спираль, змеиным жалом впились в шею Натальи Ивановой.
Акушерка закричала, выгибаясь дугой. Провод все опускался и опускался, кольцами захлестывая ее горло. Дернулся вверх — и ноги Натальи оторвались от пола.
Я встал. Меня шатало, но самая острая боль уже отпустила.
Лицо Натальи стремительно багровело. Отчаянным усилием ей удалось втиснуть ладони в петлю и чуть разжать смертельные тиски. Пронзающего ее тело тока она будто уже не замечала.
— Вот так аркан… — сказал я, глядя на нее. — Вот ведь как бывает!
— Прекрати! — выкрикнула Наталья.
Я засмеялся. Мне действительно было смешно. После того, как она убила Настю, после того, как хладнокровно убивала меня, — «отпусти»?
— Скажи «пожалуйста».
— Пожалуйста!
— Скажи «я больше не буду».
Глаза Натальи сверкнули. Провод все выше и выше подтягивал ее к потолку.
— Идиот! Если я погибну… все ваши функции — вторичны ко мне! Башня все равно рухнет! Сотни функционалов станут людьми!
— Замечательно, — сказал я, качая головой. — И ты решила, что меня это огорчит?
— Мы позволим тебе остаться функционалом! — выкрикнула она.
— Сдохни, тварь, — просто ответил я. — Сдохни, а мы станем людьми!
— Никто… вам… не позволит… — прохрипела Наталья. — Куратор… исправит…
И выдернула руки из петли.
Потолок над ней разошелся по шву, открылся жадным бетонным ртом — подрагивающим, ждущим. Прутья арматуры торчали кривыми ржавыми клыками. Провод втягивался в провал, втаскивая акушерку под удар готовых сойтись плит перекрытий.
Руки Натальи вскинулись — и рубанули воздух. Разошлись, разрывая что-то. Смяли невидимую мне цель.
Башня застонала. Из стен посыпались внутрь кирпичи. Пол вздыбился и пошел волнами. Сияющее солнце над Заповедником померкло, и окно в Землю-семнадцать закрыла глухая серая пелена.
В тот же миг я ощутил печаль и нежность, с которой что-то большое, могучее и умирающее смотрит на меня. Так разглядывает свои детские фотографии глубокий старик, в душе которого уже не осталось места сожалениям и горестям. По телу острым разрядом прошло щекочущее покалывание, что-то натянулось — и лопнуло, будто напряженная сверх меры струна.
Ознакомительная версия.
