Фрэнк содрогнулся, представив Землю под пятой недочеловека-каннибала. «Миллионы лет мы пытались убежать от него, — думал он, — но каннибал все равно настиг нас, и теперь он не просто враг — он владеет миром!»
«Мы должны протестовать, — звучал по радио нежный голос диктора, — и мы неоднократно протестовали против принесения в жертву миллионов человеческих жизней во имя безумных, бесчеловечных замыслов, когда огромная масса людей оказывается вне общества, вне закона...»
«Господи! — подумал Фрэнк. — Мы называли этих кривоногих япошек желтопузыми мартышками, а ведь они давно не строят газовых печей для вытапливания жира из людей!»
«... словами всем известного западного святого[10]: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей навредит?..»
Радио замолчало. Пальцы Фрэнка застыли на узле галстука.
«Придется смириться, — подумал он. — Даже если меня занесут в черный список. Если я покину территорию протектората Японии и появлюсь на Юге или в Европе — мне конец. Придется попробовать договориться со стариной Уиндэмом-Мэтсоном.»
С чашкой остывшего чая Фрэнк уселся на кровать и положил на колени «Книгу Перемен»[11]. Из кожаного футляра он извлек сорок девять черенков тысячелистника и посидел минуту-другую, собираясь с мыслями.
«Как я смогу поладить с Уиндэмом-Мэтсоном?» — записал он в блокнот вопрос и принялся перекладывать черенки из рук в руку, пока не получил первую черту. «Шестерка». «Слабая» черта. При этом была исключена половина из шестидесяти четырех гексаграмм, начинающихся со сплошной — «сильной» — черты.
Умело обращаясь с черенками, Фрэнк быстро получил все шесть черт. Гексаграмма лежала перед ним. Ему не нужно было сверяться с Оракулом, чтобы узнать ее номер, и не к чему было заглядывать в текст — он помнил его наизусть. Гексаграмма пятнадцать, «Смирение». Афоризмы к ней гласили: «Смирение. Развитие. Благородному человеку предстоит свершение». Оракул давал дельный совет.
Все же Фрэнк был чуточку разочарован.
Было что-то беззубое в гексаграмме пятнадцать, слишком благочестивое. Конечно, ему нужно быть скромным — после случившегося у него не осталось способов давления на Уиндэма-Мэтсона. Все, что он мог сделать, это последовать совету пятнадцатой гексаграммы: просить, надеяться, ждать и верить. Бог даст, его возьмут на прежнюю работу, а может, подвернется что-нибудь получше...
Смотреть афоризмы к чертам не было особой необходимости — гексаграмма была статичной.
Собравшись с духом, Фрэнк задал следующий вопрос:
— Увижу ли я Джулиану вновь?
Джулиана — его жена, точнее, бывшая жена. Она ушла год назад, и Фрэнк даже не знал, где она сейчас. Наверное, уехала из Фриско, возможно, даже из Тихоокеанских штатов. Общие знакомые ничего не слыхали о ней или не хотели ему говорить.
Он углубился в манипуляции с черенками.
Сколько раз он спрашивал о Джулиане, по-разному задавая один и тот же вопрос!
Гексаграмма — порождение слепой случайности расположения цветочных черенков — тысячами нитей связывала мгновение, в котором жил он со всеми остальными мгновениями и частицами Вселенной. Сквозь рисунок прерывистых и непрерывных линий всегда находила себе путь неумолимая истина. Он, Джулиана, фабрика на Гоуф-стрит, хозяйничающее на побережье Торгпредство, исследование планет, миллионы безвинно погибших в Африке, помыслы тысяч людей в курятниках Сан-Франциско, свихнувшиеся твари с бесстрастными лицами и маниакальными планами в Берлине, — все это соединилось, когда он бросил черенки тысячелистника, чтобы узнать мудрое высказывание, соответствующее этому мгновению и этому вопросу. Все находило отображение в книге, корни которой уходят в тридцатое столетие до нашей эры[12]. В книге, созданной мудрецами Китая и отразившей многовековой опыт развития космологии еще до того, как Европа научилась элементарной арифметике.
... Гексаграмма сорок четыре. Сердце его упало.
«Несогласие. Сильная женщина. Не следует брать ее в жены», — гласил суровый приговор.
Все тот же ответ. «Да, она не для меня, я знаю. Но не об этом я спрашивал Оракула. Зачем ему понадобилось напоминать? Скверный выпал мне жребий: повстречать ее, влюбиться и любить до сих пор...»
Джулиана — самая красивая из известных ему женщин. Черные, как смоль, брови и волосы, яркие губы — испанская кровь видна во всем. Упругая неслышная походка — она носила старенькие, оставшиеся со школы туфли с цветными ремешками. Вся ее одежда была застиранной, изношенной. Они долго жили в нищете, и Джулиане приходилось носить хлопчатобумажную кофточку, шерстяной жакет на молнии, коричневую твидовую юбку и короткие носки. Она ненавидела Фрэнка за то, что, по ее словам, всегда выглядела так, будто собиралась на теннисный корт или того хуже — в лес по грибы.
Фрэнка, когда он впервые увидел свою будущую жену, поразило ее лицо с загадочной улыбкой Моны Лизы, сбивавшей с толку незнакомых мужчин. Обаяние Джулианы было так велико, что прохожие нередко кивали ей в ответ, принимая ее улыбку на свой счет. Сначала Фрэнк думал, что у нее слабое зрение, но в конце концов стал считать ее дурой, тщательно скрывающей свою глупость. Ее походка, привычка невесть зачем приваживать мужиков, манера внезапно исчезать и появляться, храня загадочный вид, раздражали Фрэнка, но даже перед самым разрывом он видел в ней дар, ниспосланный свыше. Именно интуитивная вера в божественную сущность Джулианы не позволяла Фрэнку смириться с ее уходом. Казалось, она где-то рядом и расстались они несколько минут назад. Казалось, тень ее бродит по комнате в поисках то одной, то другой вещи, как всегда делала Джулиана. Особенно сильным это ощущение бывало, когда он брал в руки Оракул.
«Интересно, — размышлял Фрэнк Фринк, сидя в своей захламленной холостяцкой квартире, — кто еще в эту самую минуту испрашивает совета у Оракула? И какой получает ответ? Неужели такой же безрадостный? Неужели и для него все складывается столь же неблагоприятно?..»
Как раз в эту минуту Нобусуки Тагоми сидел в просторном кабинете, раскрыв священную Пятую книгу конфуцианской мудрости, много веков известную под названием «Ицзин» или «Книга Перемен». Дело в том, что в полдень у него возникли опасения по поводу Чилдэна, которому он назначил встречу на два часа.
Офис Тагоми находился на двенадцатом этаже «Ниппон Таймс Билдинг» на Тэйлор-стрит. Сквозь стеклянные стены виднелся залив и мост Золотые ворота, под которым то и дело проходили суда. Как раз сейчас за Алькатрасом шел сухогруз, но Тагоми не обратил на него внимания. Подойдя к стене, он опустил бамбуковые жалюзи. Стало темнее. Солнца перестало слепить глаза, а главное — такой свет не мешал размышлять.
