– Погодка-то – а? – светски начал Вайнгартен и поёжился, словно он тоже выходил на обжигающий ветер. – Мороз градусов тридцать. А ведь апрель месяц. В Париже каштаны цветут. Давно хотел тебя спросить, а чего ты стал каждую зиму сюда забираться? Мог бы себе Мальдивы-Шмальдивы всякие позволить, ты самый хитрый из всех нас был, – это мы, лопухи, из-за кордона дублёнки да виски тащили, а ты за бугром втихаря акциями баловался… Так почему сюда? Романтика? Хемингуэй? Киплинг?
Вечеровский помедлил, затем ответил.
– Тогда уж Лукницкий и Станюкович. Который не Константин, а Кирилл.
– А что, их несколько было? – удивился Вайнгартен. – Не знал. Как говорится, век живи – век учись. Но всё же, почему сюда?
– Здесь чайник быстрей закипает, – сказал Вечеровский и посмотрел в угол через круглую дырочку в мундштуке. – Если серьёзно, то мне здесь по-особенному думается. Видишь ли, есть задачи, для решения которых требуется сосредоточенность. Есть задачи, для которых требуется предельная сосредоточенность. И есть задачи, которым нужен ты весь, со всеми потрохами, до последнего нейрона.
– Одна из семи проблем тысячелетия? – проявил осведомлённость Вайнгартен.
– Скорее, восьмая, – ответил Вечеровский. – И не тысячелетия, а миллиарда лет. А это место – сильнейший стимул для разрешения моего вопроса.
– Ага, ага. – Вайнгартен важно покивал тремя подбородками. – я сижу на крыше мира, свесив ножки над обрывом?
Вечеровский пожал плечами.
– Не совсем. Но можно и в таком ракурсе посмотреть. К тому же ничто не отвлекает. Почти.
– Если мавр мешает, мавр может и уйти, – буркнул Вайнгартен.
– Тебя, Валя, я всегда рад видеть, – довольно искренне произнёс Вечеровский и невольно вспомнил дебютное явление Вайнгартена позапрошлой зимой. Хоть он подсознательно и ожидал чего-то подобного, а всё-таки эта синяя перекошенная рожа по первости пронимала его до самых печёнок.
Вайнгартен мрачно хмыкнул.
– Да уж, я получше рыжего карлика буду. Слава богу, у Мироздания есть вкус. Хороша была бы парочка – рыжий карлик и рыжая жердь. Весь вечер на арене.
– Действительно смешно, – подтвердил Вечеровский.
– Впрочем, почему Мироздание? Может, меня прислал товарищ Ашока лично. А? Как думаешь?
Вечеровский с сомнением приподнял выцветшую – песок с солью – бровь, взял новый ёрш, сложил его вдвое и приступил к чистке чубука.
– Шутка, – отступил Вайнгартен. – Это меня занесло. я когда начинаю не о тебе, а о себе думать – кто я? что я? какого хрена я? – мне так тошно становится, будто с тротуара в трясину шагнул и уже начинаю грязью захлёбываться. И внутри болит. – Тёмные губы Вайнгартена скривились, как от горького лекарства, буйная седая прядь волос упала и полностью скрыла один глаз. Второе око был чёрно, выкачено и печально. Демон, подумал Вечеровский, потому что ему вдруг вспомнилось врубелевское толкование слова «демон» – «душа».
– Так что, отец, давай лучше о тебе, родимом, – с тяжёлым вздохом сказал демон и поскрёб могучую диафрагму.
Оба помолчали. Наступила тишина, сквозь метровую стену ангара, заполненную слоями войлока, фанеры, дерева и воздуха, извне не доносилось ни звука, только громко тикали наивные настенные ходики в виде охотничьей избушки, которые Вечеровский, утомлённый постоянным звоном в ушах от ватного молчания станции, привёз из родительской квартиры.
– Ну, раз обо мне, то я тоже давно хотел спросить. – Вечеровский отложил трубку и стал рассматривать свои руки – их тёмную сухую кожу в мелкую сеточку, покрытую янтарным горным загаром, почти скрывшим веснушки, длинные узловатые пальцы, овальные, коротко остриженные ногти. – Это не слишком важно, но я хочу понять… Хотя, наверное, поздно спрашивать…
Вайнгартен, встрепенувшись, подался вперёд.
– Валяй, отец, не стесняйся, выкладывай, что тебя гложет – Вселенная ждёт, затаив дыхание!
Вечеровский бледно улыбнулся.
– Может, вспомнишь, несколько лет назад вы у Димы Малянова собирались большой компанией, когда у него дочь родилась. я заходил ненадолго, Глухов ещё друга привёл, тоже востоковеда… забыл, как его звали…
Вечеровский, морщась, щёлкнул пальцами.
– Славка Пастухов, что ли? – подсказал Вайнгартен.
– Да, точно, Вячеслав, а потом ещё черноморский родственник нагрянул… что-то такое с балетом… – Выпуклый лоб Вечеровского опять пошёл волнами.
– С балетом? Балерину, что ли, с собой привёл? – Вайнгартен, облизнувшись, возвёл масляные очи к потолку. – Не было никакой балерины. Там у нас вообще баб не было.
– По-моему, Вова его звали.
– И что в этом балетного?
– Не важно. Важно, что они, эти Слава с Вовой, меня тогда под орех разделали… с ожесточением каким-то, чуть ли не предсказывали, что рано или поздно я, – Вечеровский подвигал щекой, подбирая нужное слово, – э-э-э, окажусь под забором. У меня даже создалось устойчивое впечатление, что они меня за монстра принимают… и потом, ещё несколько раз… были случаи… Скажи, Валя, я что, э-э-э… неприятен людям?
Вайнгартен откинулся назад с видом глубочайшего удовлетворения и скрестил руки на груди, спрятав ладони под мышками.
– А то! – довольно хохотнул он. – Монстр, не монстр, а пачек тебе накидать всем хотелось, это я, отец, прямо скажу!
– За что же мне пачек кидать? – Вечеровский оторвался от созерцания своих ногтей и поднял внимательные глаза на Вайнгартена.
– А за всё, – охотно пояснил тот. – Ты же среди нас, нервных, рефлексирующих, напуганных, словно чёртов принц крови на чёртовом белом коне гарцевал. Рубашечка крахмальная, галстучек в полоску, и всё тебе нипочём. И один ты у нас д’Артаньян.
– Галстучек в полоску, и всё мне нипочём, – задумчиво в нос промычал Вечеровский. – Шансон, однако.
– А главное, никому не хотелось этого твоего… гомеопатического… слишком уж жутко было. И обидно. У всех семьи, жёны, дети, все повязаны по рукам и ногам. Один ты был свободен, как ветер в поле. Думаешь, завидуют только славе, богатству и счастью в личной жизни? Чужая свобода, старик, вот что не даёт спать по ночам человечеству. Чужая свобода!
– Значит, вы дружно решили, что я – эдакий вольный сын эфира, – ровным голосом проговорил Вечеровский. – Джонатан Ливингстон Чайка. Вольтеровский простак, авангардный джаз.
– Скажешь, нет? – запальчиво осведомился Вайнгартен.
В ответ Вечеровский засмеялся. Но этот смех не был довольным, сытым марсианским уханьем. Так скрипит старый карагач, искорёженный бесконечными ветрами, засечённый снежными вихрями, засушенный безжалостным…»
