Шелку. — Хочешь ударить меня? Наказать, за то, что я пытаюсь спасти тебя? Делай что хочешь!
— Конечно нет. Я скорее должен поблагодарить вас, Меченос, и я это делаю. — Шелк потер кровавый синяк, который Мускус оставил на его ребрах. — Это был урок, в котором я нуждался. Когда я могу прийти для следующего?
— Он будет тебе хорошим учителем, патера, — сказал Гагарка, пока старик думал. — Он мастер любого оружия, не только меча. Именно он продал мальчишке твои иглы, понимаешь?
— По утрам, после обеда или вечерами? — спросил Меченос. — Вечерами подходит? Хорошо! Тогда в гиераксдень, идет?
Шелк опять кивнул:
— Гиераксдень после тенеподъема, мастер Меченос.
Гагарка принес старику съемную ногу и поддерживал его, пока тот пристегивал ее к обрубку.
— Видишь, — спросил Меченос, касаясь обрубка рапирой, — как я заработал право делать то, что сделал? За то, что однажды обманул сам себя? Видишь, какую цену я заплатил, когда был молод и силен, как ты сегодня?
* * *
— Мы сейчас найдем тебе носилки, патера, — сказал Гагарка, когда они вышли на жаркую тихую улицу. — Я заплачу за них, но потом я должен идти.
Шелк улыбнулся:
— Уж если я, несмотря на щиколотку, сумел сражаться с этим удивительным стариком, я безусловно сумею дойти до дома. Ты можешь уйти сейчас, Гагарка, и да будет с тобой благословение Паса. Я даже не пытаюсь поблагодарить тебя за все, что ты сделал для меня сегодня вечером. Я не смог бы, даже если бы говорил до утра. Но я отплачу тебе той же монетой, как только у меня появится возможность.
Гагарка усмехнулся и хлопнул его по спине:
— Не торопись, патера.
— Вниз по этой маленькой улочке — я знаю ее, это Струнная улица — и я выйду на Солнечную улицу. Несколько шагов на восток, и я у мантейона. Я уверен, что тебя ждут дела. Спокойной ночи.
Стиснув зубы, он шел обычной походкой, пока Гагарка не скрылся из вида; потом он разрешил себе хромать, опираясь на трость Крови. Он весь промок от пота после схватки с мастером Меченосом; к счастью, ночного ветра не было в помине.
Осень почти прошла. Был ли вчера дождь? Шелк уверил себя, что был. Зима на носу, хотя единственным доказательством оставался этот дождь. Урожай был убран — скудный урожай, говорило большинство крестьян, едва стоивший работы по уборке; каждый год смертоносная летняя жара длилась все дольше и дольше, и в этом году была просто ужасной. И она, кстати, еще стоит.
Вот и Солнечная улица; достаточно широкая, но он едва не пропустил поворот на нее. Похороны завтра — последние ритуалы Элодеи и, скорее всего, первые. Он вспомнил, что Гагарка говорил о ней, и пожалел, что не знал ее раньше, как и Гиацинт. Сумела ли майтера обратить в деньги чек Орхидеи? Он должен об этом узнать — возможно, она оставила ему записку. Не было нужды наставлять ее прибраться в мантейоне. Может ли рута все еще быть дешевой на рынке? Нет, можно ли вообще найти руту на рынке? Почти наверняка, да. И…
А вот и дом авгура, и мантейон за ним; но он сам заложил на засов дверь на Солнечную улицу.
Он похромал по диагонали через Солнечную улицу к воротам сада, отпер и открыл их, и опять тщательно запер за собой. Пока он шел по узкой дорожке к дому, в котором, кроме него, никто не спал, не ел и не жил, из открытого окна в сад плыли голоса. Один, грубый, поднимался почти до крика, потом опускался до шепота. Второй, говоривший о Пасе и Ехидне, Гиераксе и Молпе, был как-то странно знаком.
Он остановился на мгновение послушать, потом сел на старую раскрошенную ступеньку. Это был — безусловно — его собственный голос.
— …кто заставляет урожай вылезать из земли, — сказал второй голос. — Вы все, дети, видели это, и вы посчитаете это чудным чудом, если не видели.
Это была его проповедь, произнесенная в мантейоне в молпадень, или, скорее, пародия на нее. Хотя, возможно, его слова действительно звучали именно так, именно так глупо. Нет сомнения, что и сегодня он говорил так же глупо.
— Таким образом, когда мы видим деревья, танцующие под ветром, мы думаем о ней, но не только о ней, но и об ее матери, потому что мы не можем представить ее без матери, деревьев или даже танца.
Он безусловно это сказал. Эта белиберда — его точные слова. Внешний не только говорил с ним, но и каким-то образом разделил его пополам: патера Шелк, который жил здесь и говорит сейчас в затхлом селлариуме, и он сам, Шелк, неудачливый вор — враг и орудие Крови, друг Гагарки, авгур, за пояс которого заткнут азот, занятый им у шлюхи, и в кармане которого лежит ее же разукрашенный игломет.
Шелк, который страстно желал опять увидеть ее.
Грубый голос:
— Шелк хорош!
Возможно. Но какой Шелк, старый или новый? Новый, с бессознательно вытащенным азотом Гиацинт в руке? Тот Шелк, который боялся и ненавидел Мускуса и страстно стремился убить его?
Кого из них он боялся? Старый Шелк не обидел бы и мышь и постоянно откладывал приобретение змеи, охотницы на крыс, представляя себе страдания крыс. И тем не менее было бы страшно встретиться сейчас с ним, с его голосом и памятью. Неужели он действительно стал кем-то другим?
Он разорвал обертку тяжелого пакета, который Гагарка сунул ему в руку, и вытряхнул несколько иголок. Они втекли в открытый казенник игломета, как вода; он освободил ручку зарядки и казенник закрылся. Игломет будет стрелять, если понадобится.
Или, возможно, нет.
Патера Шелк и Шелк-ночьсторона. Он решил, что он, последний, стал более высокомерным, чем прежний, хотя и более завистливым тоже.
Из дома долетел его собственный голос:
— Во имя всех бессмертных богов, которые дали нам все, что у нас есть.
Странные дары, временами. Он спас мантейон или, по меньшей мере, отсрочил его разрушение; сейчас, слушая голос его авгура, он понял, что на самом деле его не стоило спасать — хотя его послали спасти его. Он встал, с мрачным лицом, сунул азот обратно за пояс и уронил игломет в карман вместе с тем, что осталось от пакета с иглами; потом стряхнул сзади пыль с сутаны.
Все изменилось, потому что он изменился сам. Когда это произошло? Когда он взобрался на стену Крови? Когда вошел в мантейон, чтобы взять топорик? Давным-давно, когда он влез в окно вместе с другими мальчишками? Или его
