Он разобрал фортификацию, развернул кресло боком, подставил Хэлу профиль и сказал:
— Все же надеюсь, что мне трудиться не придется. Прежде вас самого призовут к ответу за то, что творите. И, кроме себя, винить вам будет некого.
— Так заповедовал нас Впередник, — сказал Хэл. — Приложу все старания, чтобы не доставлять вам огорчений, авва. Позабочусь, чтобы мой АХ не имел пободое ухудшить мою СН.
— Очень хорошо, — сказал Ольвегссен без капли веры в эти благие речи — Вы свободны, предписание возьмите с собой, копия мне наверняка поступит с нынешней почтой. Алоха, сын мой, и приятных мысленных предначертаний.
— Авва, где вы, там истина, — сказал Хэл, повернулся и вышел вон.
Не помня себя от жуткого страха, с трудом понимал, что делает. Безотчетно добрался до вокзала и подал заявку на бронь по всему маршруту. Походкой лунатика прошел в салон рейсовика.
Получасом позже он был уже в Лос-Анджелесе на пути к стойке — узнать, как там насчет местечка на Таити.
Он был уже у самой стойки, когда почувствовал, что спиной вроде бы кою-то задел.
Дернулся, обернулся извиниться.
Сердце громыхнуло так, что чуть наружу не выскочило.
Сзади оказался коренастый, плечистый пузан в свободной блестящей черной хламиде. На голове черная шляпа конусом с узкими полями лаком блестит, а на груди — серебряное изображение ангела Аззы.
Пузан подался вперед, вгляделся в еврейскую цифирь под знаком крылатой пяты на груди у Хэла. Сверился по бумажке, зажатой в кулаке.
— Буверняк, вы и есть Хэл Ярроу, — сказал аззит. — Пошли со мной.
Самым странным во всем этом деле было то, что Хэл не до смерти сомлел, но подумалось об этом гораздо позже. Не то чтобы никакого жуткого страха вовсе не было. Просто страх отхлынул в какой-то дальний угол разума, а все ближние были заняты лихорадочным гаданьем, что стряслось и как отбиться. Растерянность и смятение, которые как скогтили его во время разговора с Ольвегссеном, так с тех пор и не отпускали, вдруг будто испарились. На смену пришла холодная и быстрая сметка: мир просматривался насквозь и был враждебен до предела.
Возможно, потому, что угроза Ольвегссена была далекой и двумысленной, а аззитская лапа — ближе некуда и недвусмысленно грозна.
Его подвели к карете на полосе возле здания вокзала Приказали сесть. Залез туда и тот аззит, набрал на панели маршрут следования. Карета взвилась вверх на полкилометра и взяла с места, куда велено, но с жутким воем сирены. Хэлу было не до шуток, но все же мелькнула мыслишка, что тысячелетия идут, а полицаи верны себе. Никакой срочности нет, а страж закона не страж, если по его милости всем встречным-поперечным ушей не заложило.
Минуты через полторы карета причалила на двадцатом этаже какого-то здания. И аззит, который и звука не проронил за весь маршрут, жестом велел Хэлу вылезти. Хэл тоже молчал, поскольку знал, что разговоры бесполезны.
Они вдвоем пересекли причал и зашагали по коридорам, в которых кишмя кишел народ. Хэл силился запомнить дорогу, будто на случай возможного побега. Смешно, конечно. Отсюда не сбежишь. И не виделось причины оказаться в положении, когда кроме побега ничего не остается.
По крайней мере, он так предполагал.
Наконец аззит остановился перед дверью без таблички. Указал на нее большим пальцем, и Хэл вошел первым. Оказалось, секретариат: за столом сидела бабенка-секретутка.
— Докладывает ангел Паттерсон, — сказал аззит. — Доставлен Хэл Ярроу, специалист номер ЛИН-56327.
Секретутка повторила по громкой связи, и голос со стены приказал войти.
Секретутка нажала кнопку, дверь откатилась.
Хэл, по-прежнему первым, вошел.
Комната оказалась непривычно просторная, больше его рабочей в университете, больше всей пука в Сигмен-сити. В дальнем конце был здоровенный стол, столешница загибалась полумесяцем с острыми концами. За столом сидел мужик, и при взгляде на него все самообладание Хэлово разлетелось вдребезги. Хэл рассчитывал увидеть АХ’а повыше рангом, самого в черном и в колпаке конусом.
Но мужик был не аззит. Он был в лиловой рясе, на голове лиловый клобук, на груди болталось золотое еврейское “Л” — “ламед”. И мужик был с бородой.
Выходит, высший из высших, уриелит. Хэл видывал таких всего десяток раз в жизни, из них всего однажды — в натуре.
“Сигмен великий! — мелькнула мысль. — Что же я такого натворил? Вот уж погорел так погорел!”
Уриелит был мужик рослый, почти на полголовы выше Хэла. Лицо длинное, скулы торчат, нос что клюв, узкий и крючком, губы ниточками, глаза водянистые, с монгольской складочкой над верхним веком.
Аззит позади Хэла страшным шепотом сказал:
— Ярроу, приставить ногу! Стоять смирно! Исполнять все, что прикажет сандальфон Макнефф, резину не тянуть, и без лишней суеты.
Хэл кивнул. Неповиновение — да разве такое мыслимо?
С минуту Макнефф сверлил глазами Хэла Ярроу, теребя пышную темно-рыжую бороду.
Вогнав таким образом Хэла в холодный пот, он наконец заговорил. Голос оказался на диво басовитый для такого тонкошеего.
— Ярроу, что скажете насчет того, чтобы покончить с этой жизнью?
Был порыв, но Хэл ему не поддался и потом не раз благодарил за это Сигмена.
Мелькнуло: не стой, не раскисай от страха, а развернись и врежь аззиату! Напоказ у него оружия нет, но в кобуре под хламидой наверняка припрятана пушка. Если свалить его и разжиться пушкой, можно взять Макнеффа в заложники, выставить перед собой, как щит, и можно будет рвануть.
Куда?
С ходу не высветлило. В принципе либо к израильтянам, либо к малайцам, в их федерацию. И к тем, и к этим путь неблизкий, хотя расстояние не проблема, если удастся увести или взять под команду рейсовик. Предположим, удастся, но каков шанс прорваться через систему ПРО? Никакого. Чтобы дежурным по узлам связи да по штабам зубы заговаривать, нет у него ни знания уставов, ни представления насчет порядков, заведенных у вояк.
Пока Хэл все это соображал, порыв подвыдохся. Может, умнее все же выждать и дознаться, в чем суть обвинения. И не исключено, что удастся доказать свою непричастность.
Губы-ниточки Макнеффа пошли кривой усмешкой, хорошо знакомой Хэлу.
— Добро, Ярроу, — сказал сандальфон.
Хэл толком не понял, считать это дозволением вступить в разговор или нет, но прикинулось, что есть возможность расположить уриелита к себе.
— Не понял, сандальфон. Что “добро”?
— Что вы покраснели, а не побледнели. Я любую особь насквозь вижу, Ярроу. Мне на это довольно нескольких секунд. И что я вижу? А то, что вы не норовите в обморок упасть со страху, как очень многие на вашем месте при тех словах, которыми я вас огорошил. Нет, в вас вспыхнула горячая кровь, установка на контратаку. Вы готовы отрицать, спорить, приводить встречные доводы. Кое-кто сказал бы, что это нежелательная реакция, что ваше поведение говорит о вредном образе мысли, о склонности к антиистиннизму. А точно ли им ведомо, что такое истиннизм? “Что такое истиннизм?” — именно так вопрошал Впередника собственный брат, погрязший во зле. И получил ответ, и я его повторю: об этом может судить лишь тот, кто истиннизму верен. Я истиннизму верен, иначе не был бы сандальфоном. Буверняк?
