— А вас, Филиппов, — сказал директор веселым апостольским тенорком, — завтра, когда пойдете на чемоданную фабрику, я назначаю старшим.
Женька как в воду канул. Битый час я прождал его на ступеньках школы, но он почему-то не выходил. Правда, Капитонов сказал, что видел его с директором, но это он, по-моему, врал — с директором был я, а не Женька, это я помню точно.
А Женька стоял тем временем в коридоре и красил серым костюмчиком тоску зеленую стен. Напротив, держась за пуговицу, стоял директор Василий Васильевич. Капитонов был по-своему прав.
Коридор был пуст и уныл, как всегда, когда уходит вторая смена. Где-то в классах тоненько пела нянечка и подыгрывала себе на швабре.
Василий Васильевич молча поглядывал на часы — он поглядывал на них уже минут двадцать, а Женька все эти двадцать минут стоял пригвожденный к стенке печальным взглядом директора.
— Ага. — Василий Васильевич щелкнул пальцем по циферблату. — Как родители? Живы-здоровы? А вообще — как? Ладно, это потом. Идемте.
Они пошли под тихую мелодию швабры: первым — Василий Васильевич, за ним — Женька, думая тревожную думу.
Они миновали учительскую и не зашли — странно.
Прошли мимо двери кабинета директора — Василий Васильевич на дверь даже не посмотрел.
Подошли к тумбе в конце коридора — с тумбы с кумачевой подстилки добрыми гипсовыми глазами смотрел на них дедушка Ленин.
Директор обошел тумбу и пальцем поманил Женьку.
Сначала Женька ничего не заметил, потом разглядел на бледно-зеленой стене незаметный прямоугольник двери.
— Слышал, вы играете на баяне? Дело нужное, развивает пальцы руки.
Женька спорить не стал. На баяне, так на баяне. Куда же все-таки он меня ведет?
Руки Василия Васильевича покоряли недра карманов — это он искал ключ.
— Да…— Лицо его сморщилось. — Музыка…— Ключ не подавал голос. — Музыка, чтоб его. Был же, точно помню, что был. Брякал еще. — По морщинам, как по ступенькам лесенки, побежали паучки пота. Он давил их на губе языком, потому что были заняты руки. — Вам мой ключик не попадался? Был же, брякал же, я же помню…
Нет, Женьке ключик не попадался.
Одно плечо директора опустилось чуть не до пола, другое поднялось, как качели, сам он перекосился, но лицо почему-то сделалось радостным и спокойным.
— Дырка! Самая натуральная дырка! Ну-ка, ну-ка? Дырка и есть. — Он вытащил из карманов руки и хлопнул ладонями по коленям. — И что мне теперь, молодой человек, прикажете с вами делать? Ключ-то — того, потерялся ключик.
Василий Васильевич, чтобы Женька не сомневался, вывернул наружу карман и потряс перед учеником прорехой.
— А моя-то — я ж ей целый год говорил, моей-то. Зашила б, говорю. Потеряется, говорю, ключ-то. Женщины…
Внезапно он замолчал; рука его потянулась к незаметному дверному квадрату. Там из замочной скважинки торчал злополучный ключ.
— Нашелся. — Василий Васильевич нежно подергал пропажу за блестящее ушко. — Живой.
Директор отворил дверь. За дверью было темно.
— Прошу, — обернулся он, приглашая. — Осторожнее, здесь порог. — Он кивнул подбородком вниз.
Послышался деревянный стук; это его голова ударилась от кивка о притолоку. Василий Васильевич повернулся, чтобы оценить вмятину, по плечи ушел за дверь, забыл про порог, шагнул — и ухнул в темный проем.
Раздался грохот; темнота выстрелила сорок пятым калибром полуботинок жертвы собственной осторожности; уворачиваясь от ребристых подошв, Женька сделал рывок спиной и с силой врезался в тумбу. Гипсовая голова Ильича, потеряв единственную опору, прочертила в воздухе завиток и упала на Женьку сверху.
— Что же вы не идете — идите. — Из проема протянулась синяя от чернил рука и выдернула Женьку из-под обломков. — Так, минуточку. Где-то у нас был выключатель. — По привычке Василий Васильевич начал шарить в карманах брюк.
Скоро выключатель нашелся, но почему-то не в кармане, а на стене, и с третьей или четвертой попытки в комнате загорелся свет.
Странная это была комната. Мрачные вавилоны пыли упирались чуть ли не в потолок. Поверхность, которую покрывала пыль, чем-то напоминала лунную — кратеры, обломки породы, острые цепочки хребтов, вздымающихся над океаном пыли. И ничего живого. Лишь в углу на ленточке паутины тощий семиногий паук обгладывал мушиное перышко.
Первым делом Василий Васильевич запер дверь изнутри. Потом замешкался, как будто засомневался, туда ли они попали. Щелки носа его задвигались, брови съехались, как створки разводного моста, а глаза задумчиво потемнели.
Но попали они, похоже, туда. Директор вытащил из-за пазухи хрустящий рулон бумаги и развернул. На нем была нарисована карта: кратеры, обломки породы, остроконечные цепочки хребтов. И все это в красных крестиках и жирных восклицательных знаках.
Василий Васильевич пальцем провел по карте, потом посмотрел вперед, сравнивая натуру с изображением. Кивнул: все, видно, сходилось. Потом закатал штанины и уверенно зашагал вброд.
Женька медлил. Идти не хотелось.
— Сюда, и ноги — ноги держите выше. Не то всякое может быть.
Они достигли противоположной стены. Василий Васильевич остановился и пропел сипловатым голосом: «Трим-бам-бам». Потом повернулся к Женьке:
— Я ведь тоже — хе-хе — того. В смысле музыки. Не на баяне, правда. На других инструментах. Но грамоту от ДОБРОХИМа имею. — И снова затянув «трим-бам-бам», спросил:
— Узнаете?
Женька пожал плечами.
— Побудка. Ну а теперь?
Женька опять не узнал.
— «Траурный марш» Мендельсона. Странно, что не узнали.
Он замолчал и вновь посмотрел на карту.
— Здесь, — сказал он решительно. И уперся в стену рукой.
Под рукой оказалась дверь. Она скрипнула и открылась. Василий Васильевич улыбнулся — скрип был очень знакомый.
— Мендельсон, — подмигнул он Женьке и кивком указал вперед.
Из-за двери пахнуло сыростью. Показалась полукруглая стенка и черные решетки ступеней, бегущие по спирали вниз.
— Идемте. — Василий Васильевич тронул ногой ступеньку и, придерживаясь за низенькие перила, первым шагнул в колодец.
— Здесь круто, смотрите под ноги — пятая ступенька шатается. С перилами тоже поосторожней.
Теперь он что-то насвистывал. Женька шел, стараясь не оступиться.
— А танец с саблями вы играете? Трудная музыка. У меня редко когда получалось. Но я как думаю: главное, если его исполняешь, — нельзя забывать о саблях. В конце концов, об этом и танец — о саблях.
Лестница не кончалась, она штопором буравила глубину, и в глазах рябило от веера однообразных ступенек.
— Я ведь и стихи когда-то писал. Сейчас… как это… Ага, вот. «Раз Пахом понюхал дым и записался в ДОБРОХИМ». По-моему, хорошо, правда?
