Конечно, редактор сказал это не подумав, ведь в Советском Союзе цензуры не было. И цензоров, как таковых, не существовало. Были простые сотрудники Лито, невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы, но не авторы. Для авторов, как для всех прочих смертных, цензуры и цензоров в Советском Союзе не было. Но жизнь начинала удаваться, и, проинструктированный редактором, я нашел нужное здание, поднялся на нужный этаж, вошел в нужный кабинет. Женщина за столом оказалась молодой и симпатичной. Явно из тех, что любят черное шелковое белье с кружевами. Я видел это по ее глазам. Она была влюблена в мои стихи.
— Ох, — радостно сказала она, — я давно ничего такого не читала. Вашу книгу ждут читатели.
Я согласился с нею.
— Есть, правда, мелочи, — пояснила она, выпрямляя и без того прямую спину. Пронзительные голубые глаза жгли меня, как лазеры. — Вот тут, взгляните. Чепуха, мелочь, дребность, как говорят болгары, какой-то случайный стишок о нашем советском князе Святославе. В девятьсот шестьдесят восьмом году (тысячу лет назад) он якобы застиг врасплох болгарские города, сжег Сухиндол, изнасиловал… — голос цензорши сладко дрогнул, — ох, изнасиловал многих болгарок. — Она смотрела на меня с испугом. — Ну, если и так? Где доказательства? В каком гохране находятся документы, доказывающие это? Не мог наш советский князь вести себя в братской стране подобным образом.
Я не согласился:
— Известный советский болгаровед академик Н. С. Державин…
— Можете представить его труды? — обрадовалась цензорша.
Я кивнул. Я знал, что говорю. На другой день я доставил в Лито второй том «Истории Болгарии» академика Н. С. Державина, подтвердившего все то, о чем я писал.
Отложив книгу, красивая цензорша долго глядела на меня с непонятной грустью. Я даже встревожился: откуда такая грусть, право? Жизнь прекрасна. Красивая женщина. Молодой поэт. Нам обоим нравятся хорошие стихи. Зачем вопросы? Например, в каком году издан лежащий на столе том академика Н. С. Державина?
— В одна тысяча девятьсот сорок седьмом, — ответил я.
— А какое, миленький, у нас тысячелетье на дворе? — цензорша, несомненно, знала русскую поэзию.
— От рождества Христова — второе. А точнее, одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой год.
— Ну вот и ладушки, — подвела итог цензорша. И посмотрела на меня долго и многообещающе. — В девятьсот шестьдесят восьмом году наш советский князь Святослав мог делать в братской Болгарии все, что ему заблагорассудится. Но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году мы ему ничего такого не позволим.
Набор книги был рассыпан.
Одно время некий умелец на острове Итуруп (Курильские острова) кормил заезжих геологов вкусными домашними колбасками. Я сам их пробовал. Ходили слухи, что самодеятельный колбасник перекручивал в фарш мясо лис и сивучей. Только позже случайно выяснилось, что штормом выбросило в бухту Доброе Начало неизвестного науке гигантского дохлого зверя, может, плезиозавра, вот его мясо и шло на домашние колбаски. Предположил это палеонтолог, работавший в нашем отряде. Он извлек из надкушенной колбаски непонятную косточку.
Колбасника мы побили, но толку-то? Кости, жилы и хрящи этот мерзавец сплавлял в океан, не зря в бухту повадились касатки. От их плавников ночная вода была расчерчена огненными зигзагами.
Георгий Иосифович Гуревич первый обратил внимание на мой необычный опыт.
Вы там бродите по краю ойкумены, написал он мне. Вы там видите закаты, вулканы, острова, богодулов, вообще странных людей с необычной кармой. Все они пытаются соскочить с Колеса жизни, и вы сами в этом активно участвуете. Бормотуха, водка «туча», плезиозавровые колбаски, зачем вам писать о какой-то бразильской сельве? Пишите о родных островах. «В литературе, видите ли, в отличие от шахмат, переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то личным откровением. Что-то сообщить о человеке человечеству. Например, Тургенев открыл, что люди (из людской) — тоже люди. Толстой объявил, что мужики — соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители — пена, только играют в управление. Что делать? Бунтовать — объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех общего счастья. Каждому нужен свой ключик, сочувствие, любовь. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк — мужскую дружбу, и т. д. Что скажет миру Прашкевич?»
Я понял Георгия Иосифовича.
Островной опыт тех лет лег в основу двух книжек: «Каникулы 1971 года» и «Великий Краббен». Первая вышла в Магадане в 1975 году, что ее и спасло, вторая в 1983 году — в Новосибирске. И вышла как-то не к месту. Один за другим умирали генсеки, шли дожди. Осины в Академгородке трепетали, как приговоренные к смерти. На пустых прилавках магазинов валялись только детские соски и презервативы. Исчезло мясо, исчез кофе. Вернувшись из отпуска (Москва, Пицунда, Свердловск), я не привез ни грамма жизненно необходимого напитка. А тут, беспартийного, меня вызвали в горком партии. Первый секретарь, назовем его Федором Ивановичем, сочинил некий путеводитель по Новосибирску. Редактором назначили меня, я привел бесформенную массу материала в порядок. Получилась книжка, полная чрезвычайно полезных сведений. Например, указывалось, что в Новосибирске в сутках, как и в Москве, двадцать четыре часа. Строгая правдивая книга. Федору Ивановичу хотелось поощрить меня за отличную работу. «Чаю? Кофе?» — спросил он, встретив меня. — «Конечно, кофе». — «Почему конечно?» — удивился Федор Иванович. Я объяснил. Мол, исчез кофе из советских магазинов.
— То есть как это? — насторожился Федор Иванович.
До него доходили слухи, что я еще тот тип, но по доброте партийной он не хотел этому верить. И тут из лукавого доброго человечка он вмиг превратился в строгого, отвечающего за счастье народа первого секретаря горкома партии.
— Кофе нет… — пробормотал он. Нехорошей нервной тревогой несло от этого бормотания. — Кофе нет… — И беспокойно нажал звонок.
Вошла секретарша, милая женщина с высокой грудью, широко расставленными ногами, полными оптимизма глазами.
— Что такое? — строго спросил Федор Иванович. — У нас нет кофе?
— Да почему же? — ответила секретарша. — Любой!
— Ив зернах? И молотый? И растворимый одесский?
— Ив зернах. И молотый. И растворимый одесский, — ласково подтвердила секретарша, еще шире расставляя ноги.
— Так сварите по чашечке, — облегченно распорядился Федор Иванович. — И принесите пару банок отдельно. В зернах и растворимого.
