— Что ты? Я рад. Только ведь это неправда?
— Что неправда?
— То, что я тебя вижу?
— А разве не видишь? — удивился отец.
— Вижу… Но ведь это мара?
— Ты уж глазам своим не веришь, — укоризненно покачал головой отец. — До чего ты дожился, сынку?
— Я верю, чего там… Но ведь наука…
— Что?
— Утверждает, что того света нет.
— Того нет, — согласился он. — А этот — есть.
— Какой — этот?
— Где мы с тобой.
— Почему же я раньше тебя не видел? Ты же погиб?
— Погиб. Для тебя, для матери. Для тех, кто рядом с вами. А для тех, кто шел со мной в бой, — нет. Мы живы. И никогда не умрем.
— Почему же вас не видно?
— Мы не хотим мешать вам. У нас своя жизнь. У вас своя. Когда сын женится, отец отделяет его, строит светлицу, сам живет в старой. Понял, сынку?
— Нне… совсем… Тебя же зарыли… закопали…
— Пса можно зарыть, — гневно отозвался отец. — Падаль… А человека — не закопаешь. Он — бессмертен.
— Бред какой-то, — пробормотал я.
— А — сказка? — со странным выражением спросил отец.
— Что сказка?
— Сказка вечно живет. И дети ей верят. И взрослые которые мудрые. Ты думаешь, напрасно сказка переживает века? В ней, сынку, великая правда. То, что я пришел к тебе, — тоже сказка. Не бред, а правда. Помолчи. Нам уже недалеко…
Пока я беседовал с ним, вокруг все изменилось. Исчезли осенние деревья, на ветвях появились нежно-зеленые и ярко-голубые листья, алые и золотистые огромные цветы. К ногам ластилась высокая шелковистая трава, в лучах лазоревого рассвета играла самоцветная роса.
Я удивлялся. Ведь должна быть вечерняя пора, а тут вдруг — рассвет! Неужели я проспал целую ночь? Так ведь нет! И лес какой-то невиданный, и отец покойный.
Впрочем, первое потрясение прошло. Я успокоился. Мало чего наука возражает! Они там о звездных мирах спорят, копья ломают, а не ведают, что в земле деется, под ногами. Гм… Как он сказал? «Пса можно зарыть, а человека — нет». Очень хорошо сказал. Впрочем, это лишь фраза. А тут — факт. Уже шагает около получаса, а видение не исчезает.
Лес поредел. Начались цветущие поля. На опушке высился исполинский дворец. Он достигал сферическим куполом облаков и казался сотканным из радужных нитей… или, возможно, из лучей? Волшебное зрелище!
Отец не дал мне полюбоваться сказочным сооружением. Указал на огромную, украшенную дивными узорами дверь.
— Входи. Все уже за столом.
За столом? Что он говорит? Неужто и здесь, в мифическом мире, пьют и едят? Вот так штука!..
Мы очутились в огромном зале. От двери, сколько видел глаз, рядами стояли столы, покрытые вышитыми скатертями. За ними — по обе стороны — на скамейках сидели мужчины и женщины. Все в праздничных, веселых одеждах. Радовали глаз девичьи венки, мерцали густые, нежные вышивки, белело чистое, как снег, полотно сорочек, синели, алели казацкие шаровары и кунтуши. А еще дальше — разнообразие таких удивительных убранств, что и во сне не увидать такого! Люди в халатах, в тюрбанах, в белых покрывалах, с многоцветными украшениями. Господи боже ты мой!
Куда это я попал?
Все взгляды устремились на меня. Жуткая тишина. Я посмотрел на себя и смутился.
На мне была зеленая фуфайка, резиновые сапоги для охоты, какой-то черный свитер.
Словно грязное пятно на фоне того праздничного великолепия, которое здесь царило.
— Это сын твой, Пылыпку? — сурово спросил красивый широкоплечий человечище.
— Он самый, — ответил отец.
— Как звать?
— Андрей, — прошептал я окоченевшими устами. Глядеть в глаза тому человеку было невыносимо.
— Хорошее имя, — кивнул козарлюга. — Святое. А ты ведаешь — кто я?
— Не… знаю…
— Неудивительно. Я — твой дед Гордей.
— Тато мой, — объяснил отец, поглядывая на меня.
— А это, — положив на плечо своей соседке руку, похвалился дед, — твоя баба Соломия.
Я взглянул на бабу. Она улыбнулась мне ласково, приветливо кивнула. Вот так бабуся! Это же восемнадцатилетняя краля! Уста как маков цвет, звездные глаза, лебединая шея. На кого она похожа? Ба, да на мою же Галю! Словно списана с нее.
А я все гадал — от кого дочка красоту свою переняла? И я не такой, и жена белявая. А теперь ясно, откуда черно-синяя коса, атласные брови!
— А я — твой прадед, — отозвался парубок в сизом жупане, с цветистою лентою на груди. — Семен Гром.
— А я — прапрадед, — воскликнул другой. — Казак Иван Огонь.
И пошло, и пошло. Гул покатился от края до края. Какая же у меня многочисленная родня! Она разрасталась, проникала корнями в иные племена и народы, выплеснулась к древним кочевникам, перебросила мосты в Индию, а там затерялась где-то в нескончаемости легендарных атлантических рас. Я был оглушен, потрясен. Не помню, сколько продолжалось знакомство, сколько клокотал дворец от гомона родни. Затем отозвался дед Гордей.
— Радуйся, сынку. Славный корень имеешь. А из доброго корня и дерево должно хорошее расти. Нет в твоем роду поганцев, отступников. Нет насильников, нет лентяев и никчем. Боевая, работящая и честная родня. Вот я, к примеру. Замучили меня царские жандармы. А за что? За то, что не склонил головы, вспомнил Кармелюка, ушел в лес, чтобы пускать петуха панам несытым!..
— А я, — отозвался прадед Семен Гром, — под Уманью пал от сабли лядской. Славно мы тогда погуляли с Гонтою и Максимом. Можешь гордо называть имя прадеда Семена.
— А я — кобзарь, — воскликнул прапрадед Иван. — Сначала казаковал, потом попал в полон к ляхам. Выжгли они мне глаза, содрали пасов десять кожи на спине, а затем пустили на муки, на глумление. Но я не погиб. Добрался в Украину, научился играть на кобзе. Бродил волями, дорогами, радовал людей несчастных песнею вольною, старинною. Любили меня трепаки, ибо в рабстве страшном я им давал надежду на будущее. Так я состарился да и окоченел где-то в яру от голода и холода. Не беда! Можешь добрым словом вспомнить прапрадеда Ивана! Взгляни — я теперь снова зрячий и молодой! Как и наша бессмертная песня!
Родичи рассказывали о своих подвигах, о героических сражениях, о великих творческих делах, а я стоял перед ними потрясенный, смущенный, уничиженный. Что я им скажу, чем похвалюсь?
И вот умолкло многолюдное собрание. Дед Гордей спросил:
— А ты? Что поведаешь о себе? Родня желает знать.
— О себе? А что мне говорить?..
— Тебе виднее. Какие подвиги вершил? Кем стал?
— Подвиги? Гм… Не знаю. Никогда не думал…
— А о чем же ты думал? — нахмурился дед. — Ну кто ты? Казак? Иль гречкосей? Или, быть может, кобзарь? А то кузнец славный?
