отправят в изгнание. Вот и все, что написал мне мой брат. Ни одного доброго слова. Ни намека на сострадание. Ни крохи тепла.
64
В середине лета нас неожиданно посетила Халум. В день ее приезда я преследовал сбежавшего из загона штормощита. Ноим самонадеянно вздумал разводить этих хищных пушных зверей и приобрел двадцать-тридцать особей, хотя в Салле они не водятся и к неволе не приспособлены – сплошные зубы, когти и злющие желтые глаза. Я ехал по следу беглеца через лес и равнину с утра до полудня и проклинал все на свете, то и дело натыкаясь на трупы несчастных травоядных животных. Штормощиты убивают из одной лишь любви к убийству: откусят кусок и бросят остальное стервятникам. Наконец я загнал зверя в тенистый тупиковый каньон.
– Смотри только целым его привези, – предупреждал Ноим, напоминая мне, какой ценный этот самец, но, когда хищник кинулся на меня, я поставил луч на полную мощность и без сожалений его убил – только шкуру снял, чтобы Ноим не слишком расстроился, и в полном упадке духа поехал обратно. У дома я увидел чью-то чужую машину, а рядом стояла Халум.
– Ты же знаешь, какое в Маннеране лето, – сказала она. – Халум хотела, как обычно, поехать на остров и тут подумала: почему бы ей не погостить в Салле у Ноима и Киннала?
Ей шел в то время тридцатый год. Женщины у нас выходят замуж между четырнадцатью и шестнадцатью, заканчивают с деторождением от двадцати двух до двадцати четырех и к тридцати вступают в пору среднего возраста, но Халум время будто не тронуло. Не зная бурных переживаний замужества и материнства, не тратя энергию на супружеском ложе, не изведав родовых мук, она сохранила гибкое девичье тело: ни жировых наплывов, ни складок, ни выступающих вен, ни избыточной полноты. Только ее темные волосы подернулись серебром, но даже седина ее красила, создавая идеальную раму для загорелого молодого лица.
Она привезла мне целую пачку писем: от герцога, от Сегворда, от моих сыновей – Ноима, Стиррона и Киннала, от дочерей – Халум и Лоймель, от архивариуса Миана и от других. Можно было подумать, что пишут они покойнику, чувствуя себя виноватыми из-за того, что его пережили, но меня порадовали эти строки из прошлой жизни. Письма от Швейца, к сожалению, не было, Халум ничего не слышала о нем со времени моего изгнания и думала, что он покинул нашу планету. Жена моя тоже не написала ни слова.
– Неужели Лоймель так занята, что не могла черкнуть пару слов? – спросил я, и Халум смущенно ответила, что та вообще ничего не говорит обо мне.
– Кажется, она забыла, что была замужем.
Мне передали еще и подарки, драгоценные металлы и камни.
– В знак любви, – пояснила Халум, но на эти сокровища целое имение можно было купить. Друзья не хотели унижать меня, переводя деньги на мой счет в Салле, и преподнесли мне эти дары, чтобы я использовал их по своему усмотрению.
– Тебя очень опечалило это внезапное изгнание? – спросила она.
– Ему ведь не впервой. И у него есть близкая душа – Ноим.
– Стал бы ты принимать наркотик во второй раз, зная, чего это тебе будет стоить? Если бы мог обратить время вспять?
– Вне всяких сомнений.
– Даже рискуя потерять из-за этого дом, семью и друзей?
– Я и жизнь бы отдал, если бы мог поверить, что после меня этот наркотик примут все жители Велады-Бортен.
Это ее испугало; она отшатнулась и поднесла руку ко рту, будто только сейчас поняла всю меру безумия своего названого брата. Мой ответ не был простой риторикой, и часть моей убежденности, как видно, передалась Халум. Она испугалась за меня, ощутив глубину моей новой веры.
Ноим вскоре уехал – сначала в столицу, потом на равнину Нанд, посмотреть земли, которые хотел прикупить. Я остался за хозяина, слуги, что бы они ни думали про меня, в глаза мне перечить не смели. Каждый день я выезжал на поля, и Халум сопровождала меня. Наблюдать за работами пока не требовалось, ведь время собирать урожай еще не пришло. Мы просто катались, делая остановки для купания или пикника на опушке леса. К штормощитам Халум даже не приближалась, но гладила мирных животных, которые ласкались к ней на лугу.
Во время поездок мы разговаривали. Я с самого детства не проводил столько времени с Халум, и эти дни очень сблизили нас. Сначала мы сдерживались, боясь задать неосторожный вопрос, но скоро разоткровенничались, как и пристало названым. Я спросил, почему она так и не вышла замуж, и она ответила просто:
– Не встретила подходящего человека.
Не жалеет ли она, что прожила свои молодые годы без мужа и без детей? Она ответила, что своей жизнью вполне довольна, но в голосе ее слышалась грусть, и я не стал больше спрашивать. Она, в свою очередь, хотела понять, какие свойства сумарского наркотика подвигли меня на такой большой риск. Меня забавляли ее вопросы: очень стараясь проявить сочувствие и полную объективность, она не могла скрыть ужаса от того, что я сотворил. Как будто я в приступе безумия убил двадцать человек на рыночной площади и она наводящими вопросами пытается подвести под эту бойню философскую базу. Я тоже отвечал ровно, без лишнего пыла, чтобы не испугать ее, как в тот первый раз. Не проповедовал, а спокойно объяснял, как наркотик действует, какую пользу он мне принес, почему я отверг глухую изоляцию, которую навязал нам Завет. Скоро с нами обоими произошла любопытная метаморфоза. Она из доброжелательной знатной дамы, которая пытается вникнуть в ход мыслей злодея, понемногу превращалась в ученицу, внимающую словам посвященного мастера, а я из бесстрастного рассказчика – в пророка нового учения. Я не жалел лирики, описывая восторги слияния душ, рассказывал о дивных ощущениях на первых порах и о жгучем моменте вхождения в чью-то душу, это гораздо интимнее общения с назваными или визита к посреднику, говорил я. От бесед мы перешли к монологам. Забываясь в словесном экстазе, я вдруг замечал, как сияют глаза седовласой и вечно молодой Халум, как зачарована она моими речами. Исход был неизбежен. Одним жарким днем, когда мы шли через поле с колосьями ей по грудь, она вдруг сказала:
– Если у тебя еще есть этот наркотик, может ли твоя названая сестра его с тобой разделить?
Свершилось. Я ее обратил.
65
Вечером я растворил порошок в двух бокалах вина. Халум неуверенно протянула руку за своим, и ее неуверенность передалась мне, но в следующий миг
