Но признаков побега не видно – ни проломов, ни когтистых следов. Работник держался за решетку самого большого загона, на девять-десять зверей. Штормощиты сбились в кучу с окровавленными зубами и шкурами, рыча и толкаясь над истерзанной грудой мяса. Неужели ночью к ним забрело домашнее животное? Каким образом? И почему смотритель счел нужным оторвать меня от завтрака по этому поводу? Я схватил его за плечо и потребовал объяснений. Он обернулся ко мне с искаженным от ужаса лицом и выдавил:
– Дама… дама…
67
Ноим был жесток со мной.
– Ты лгал, говоря, что у тебя нет наркотика. И прошлым вечером дал его ей. Так ведь? Больше ничего не скрывай. Ты дал ей наркотик!
– Ты ночью разговаривал с ней, – через силу произнес я. – Что она говорила?
– Он постучался к ней, услышав, что она плачет. Спросил, что с ней. Она вышла странная, с глазами как черный металл, и да – она плакала. Он спросил, не случилось ли здесь чего. Нет, сказала она, все хорошо. Сказала, что вы с ней весь вечер проговорили. Отчего же она тогда плачет? Она улыбнулась и затворила дверь, но ее глаза – это был наркотик, Киннал! Ты дал его ей, несмотря на все обещания! И теперь… теперь…
– Прошу тебя, – прошептал я. Но он продолжал обвинять, и мне нечего было ответить.
Работники восстановили картину происшедшего шаг за шагом. Они нашли следы Халум на влажной песчаной дороге. Увидели приоткрытую дверь будки у входа в загоны. Внутренняя дверца, через которую задают корм, была взломана. Халум пролезла в нее и плотно прикрыла ее за собой, чтобы звери не вырвались. Все это случилось еще до рассвета, когда я прогуливался в другой стороне имения. Этот крик в тумане… Почему? Почему? Почему?
68
Собрав свои скудные пожитки, я попросил Ноима дать мне машину. Он махнул рукой в знак согласия. Оставаться здесь, где повсюду звучало эхо Халум, я больше не мог – не говоря уж о том, что скоро сюда нагрянет полиция, чтобы расследовать ее смерть. Мне требовалось тихое место, чтобы обдумать то, что я сделал и что буду делать дальше.
Выходит, она не смогла взглянуть мне в глаза после того, как открыла мне свою душу? Она сделала это с радостью, но потом, в наплыве вины, часто следующем за первым сеансом, переосмыслила это. Старая привычка скрываться и таить вернулась с удвоенной силой; Халум ужаснулась тому, что сделала, и пошла с застывшим лицом к вольерам штормощитов. Последняя дверь, последний момент раскаяния, когда она поняла, что зашла слишком далеко. Так ли все было? Я не мог найти другого объяснения для этого перехода от блаженства к отчаянию. У меня не стало теперь ни названой сестры, ни названого брата: во взгляде Ноима не было жалости. О том ли мечтал я, готовясь к открытию душ?
– Куда поедешь? – спросил Ноим. – В Маннеране тебя посадят в тюрьму, в Глене за твое зелье заживо кожу сдерут. В Салле тебя очень скоро разыщет Стиррон. Так куда же, Киннал? В Трейш? В Велис? А то и в Умбис, а? В Дабис? Нет, о боги мои! В Сумару-Бортен, не так ли? К дикарям твоим, чтобы наобнажаться всласть?
– Ты забыл про Выжженные Низины, – тихо ответил я. – Хижина в пустыне, где можно подумать… ему так много надо понять…
– Выжженные Низины? Летом? Прекрасно, Киннал. Огненное очищение для грешной души. Поезжай.
69
Я поехал сперва на север, вдоль Гюйшен, потом на запад по дороге, ведущей к Конгорою и Саллийским Вратам. Не раз мне хотелось направить машину за край дороги и разом со всем покончить. Не раз, просыпаясь утром на каком-нибудь захолустном постоялом дворе, я вспоминал Халум, и мне хотелось никогда больше не просыпаться. Через несколько суток я углубился в Западную Саллу и приблизился к проходу в горах. Остановившись на ночь в маленьком городке, я узнал, что отдан приказ о моем аресте. Киннал Даривал, сын септарха, тридцати лет, такого-то роста, с такими-то чертами лица, брат государя Стиррона, разыскивался за чудовищные преступления: самообнажение и навязывание людям опасного наркотика вопреки прямому приказу септарха. Посредством этого наркотика Даривал довел собственную названую сестру до безумия, в приступе коего она погибла ужасной смертью. Граждане Саллы, которые задержат злодея, получат щедрое вознаграждение.
Стиррон знает, как погибла Халум – значит, Ноим рассказал ему все. Теперь мне конец. У Саллийских Врат меня будут ждать полицейские. Но почему же тогда в афише не сказано, что я направляюсь в Выжженные Низины? Может, Ноим утаил это, чтобы дать мне уйти?
Мне ничего не оставалось, как ехать дальше. До моря несколько дней пути, и все порты Саллы обо мне уж точно оповестили. Да и куда плыть, даже если я проберусь на борт судна? В Глен, в Маннеран? Туда можно попасть и по суше, через Гюйшены или Ойн, вот только зачем? В Маннеране мне уже вынесли приговор, в Глене неизвестно как встретят. Нет, пусть будут Выжженные Низины. Поживу там немного и, может быть, попробую через один из Трейшенских перевалов проникнуть на западный берег. А может, и нет.
В лавке, обслуживающей охотников, я закупил сухие продукты, оружие, водный конденсат – при экономном расходе этого хватало на несколько месяцев. Горожане посматривали на меня странно – подозревая, возможно, что я и есть разыскиваемый принц, – но схватить не пытались. Знали, наверно, что у Саллийских Врат уже поставлен кордон – зачем же связываться с таким опасным преступником, пусть им полиция занимается. Я выехал из города на последний отрезок дороги. Раньше я здесь ездил только зимой, когда везде лежал снег, грязные его клочки еще сохранились в тенистых местах и по мере подъема ширились, а близ двойной вершины Конгороя все вокруг стало белым. Я рассчитал так, чтобы подъехать к перевалу уже затемно на случай засады, но никакой засады там не было. Выключив фары и рискуя свалиться с обрыва, я привычно свернул налево и проехал в ворота. То ли Стиррон не успел перекрыть западную границу, то ли думал, что я не настолько безумен, чтобы избрать этот путь. Я спустился, осторожно петляя, по западному склону Конгороя и к рассвету оказался на Выжженных Низинах – наполовину испекшийся, но живой.
70
Хижина нашлась там, где я и помнил, недалеко от гнездовий рогатых птиц. Водопровод там, конечно, отсутствовал, и стены были дырявые, ну да ладно. А жара внутри будет мне наказанием. Я распаковал вещи, достал пачку бумаги, которую купил в той
