она улыбнулась нежно и выпила вино залпом.
– А вкуса никакого не чувствуется, – сказала она. Мы сидели в охотничьем зале, увешанном копьями рогатой птицы и мехами штормощитов. Халум стала пробирать дрожь, я накинул ей на плечи черную шкуру и держал, пока она не согрелась.
Как это будет? Я боялся, несмотря на все свое красноречие. В жизни каждого мужчины есть что-то, не дающее ему покоя, пока он это не совершит, но в самый миг свершения его одолевает страх, что желаемое принесет ему больше боли, чем удовольствия. Так было в тот момент и со мной. Но наркотик подействовал, и мой страх прошел. Халум улыбалась. Да. Улыбалась.
Стена между нашими душами стала пленкой, которую мы могли прорвать, когда захотим. Халум сделала это первая. Я медлил, скованный робостью, мне казалось, что я нарушу этим и ее девственность, нарушу запрет на плотскую связь с назваными сестрами. Попав в ловушку противоречий, я не решался осуществить собственное кредо, но Халум, убедившись, что ей ничто не мешает, без колебаний вошла в мою душу. Я попытался загородиться, не желая, чтобы она видела то и это – особенно мое желание к ней. Потом, пометавшись так пару мгновений, я убрал все фиговые листки и вошел в Халум, скрепив нерасторжимое слияние наших душ.
Я очутился – вернее сказать, заблудился – в коридорах со стеклянными полами и серебряными стенами. Там переливался хрустальный свет – так солнце отражается от белого песчаного дна тропической бухты. Чистая, девственная душа. В нишах вдоль коридоров были аккуратно расставлены определяющие факторы ее жизни: воспоминания, образы, запахи, вкусы, видения, фантазии, разочарования, восторги. Чистота царила повсюду: ничего похожего на плотскую страсть я не видел. Видимо, Халум из скромности наглухо закрыла от меня свою сексуальность или напрочь вытеснила ее.
Она встретила меня без страха и радостно соединилась со мной. Я не заблуждался на этот счет: у нас произошло полное слияние, без всяких ограничений. Я плавал в ее мерцающей глубине, и пласты грязи спадали с моей души. Она очищала, исцеляла меня, но не загрязнял ли я ее в то же время? Не знаю. Не знаю. Мы поглощали, поддерживали, познавали друг друга. Я смешивался с Халум, которая всю мою жизнь была моим посохом, моим мужеством, моим идеалом, моей целью, незапятнанным воплощением красоты, – и, быть может, впервые накладывал порчу на ее сияющую невинность. Не могу сказать, произошло это или нет. Я пришел к ней, а она ко мне. В какой-то точке этого путешествия я набрел на тугой, запутанный узел и вспомнил свой отъезд в Глен, когда Халум обняла меня в доме Ноима, тогда мне почудилась в ней едва сдерживаемая страсть, почудился намек на желание, испытываемое ко мне. Ко мне и ни к кому больше. Теперь я снова ощутил эту страсть, но тут узел развязался, и остался только чистый металлический блеск. Быть может, и в тот, и в этот раз я спроецировал на нее собственное яростное желание. Не знаю. Наши души переплелись: я не различал больше, где я, а где Халум.
Среди ночи мы вышли из транса. Поморгали, потрясли затуманенными головами, обменялись неловкими улыбками. В первый момент отторжения всегда смущаешься, думаешь, что открыл слишком много, и хочешь вернуть то, что отдал. Длится это, к счастью, недолго. Я весь пылал священной любовью, не имеющей ничего общего с плотью. Я хотел сказать Халум то же самое, что сказал мне Швейц – «я люблю тебя», – и не смог. «Я» застряло у меня в горле, как рыба в верше. Я я я я люблю тебя Халум. Если б я только мог выговорить это «я», но оно не выговаривалось. Я взял ее руки в свои, она улыбалась безмятежной лунной улыбкой, и было бы так легко это выплеснуть, но что-то мешало мне. Разве мог я передать ей свою любовь этим площадным словом? Она не поймет, думал я, и мое сквернословие все испортит. Да нет же, это глупо: наши души были едины, разве можно испортить что-то одними словами? Давай же! Я люблю тебя. Я сказал, заикаясь:
– Он чувствует такую любовь к тебе, Халум, – такую любовь…
Она кивнула, будто хотела сказать: «Не говори ничего, слова только разрушат чары». Будто хотела сказать: «Она тоже чувствует к тебе любовь, Киннал». Она поднялась, подошла к окну. Лунный свет обливал белизной кусты и деревья сада. Я тоже подошел и легонько обнял ее за плечи. Она повела ими и издала тихий звук вроде «мурр». Я был уверен, что с ней все в порядке.
Мы не анатомировали то, что произошло между нами: это тоже могло все испортить. Об этом можно будет поговорить завтра, послезавтра, когда угодно. Я проводил Халум до ее комнаты, недалеко от моей, поцеловал в щеку, получил ответный сестринский поцелуй, она улыбнулась еще раз и закрыла за собой дверь. Я долго сидел без сна, переживая все заново, и миссионерский пыл заново разгорался во мне. Я клялся, что опять начну действовать, распространяя в Салле кредо любви, – хватит отсиживаться у Ноима в отрыве от собственной родины. Что мне предупреждение Стиррона? Он бессилен против меня. За неделю я обращу сто человек, тысячу, десять тысяч. Дам наркотик ему самому, и пусть септарх провозгласит с трона новый завет! Халум вдохновила меня, утром я отправлюсь искать неофитов.
Со двора донесся шум мотора: вернулся Ноим. Он вошел в дом, прошел мимо моей двери и постучался. Я выглянул: он стоял у двери Халум, и они разговаривали. Ее я не видел. Почему он пошел прямо к ней, не поздоровавшись с названым братом? Я подавил недостойные подозрения, зародившиеся во мне. Халум закрыла дверь, и Ноим, не заметив меня, прошел к себе в спальню.
О сне теперь не могло быть и речи. Я написал несколько никуда не годных страниц и на рассвете вышел из дома. В тумане слышался чей-то крик. Какой-то зверь ищет подругу, подумал я. Одинокий, заблудший зверь.
66
Завтракал я один, но это не удивило меня: я думал, что Ноим отсыпается после долгой дороги, а Халум после сеанса. Я с аппетитом ел за троих, обдумывая свои планы против Завета. Когда я пил чай, в комнату ворвался один из работников Ноима, задыхаясь, как после долгого бега.
– Скорее, – кричал он и тянул меня за руку. – Штормощиты…
Я выбежал вслед за ним. Он, опередив меня, был уже на полдороге к загонам хищников. Может, звери опять разбежались и мне придется весь день гоняться за ними?
