это, я взял с него последнюю братскую клятву: сохранить книгу, даже если у него будет искушение ее сжечь. – На этих страницах осталась моя душа. Уничтожив их, ты и меня уничтожишь. Если прочитанное покажется тебе мерзким, спрячь книгу и перечитай несколько лет спустя, может, тогда ты посмотришь на нее по-другому. Возможно, когда-нибудь ты покажешь ее другим, чтобы люди узнали, каким человеком был твой названый брат и почему он сделал то, что сделал. «И чтобы они изменились так же, как, надеюсь, изменишься ты, прочитав эту книгу», – добавил я мысленно. Ноим поклялся и положил рукопись в машину. Мы обнялись; он в последний раз предложил мне поехать с ним; я отказался и попросил его повторить свою клятву; он повторил, сел в машину и медленно поехал на восток. Я вернулся в хижину. Место, где хранилась рукопись, опустело, и мне стало грустно; то же самое, должно быть, чувствует женщина, носившая ребенка семь лунных месяцев, когда ее живот вновь становится плоским. Я излил всего себя на эти страницы – теперь я ничто, а моя книга все. Прочтет ли ее Ноим? Думаю, да. Сохранит ли? Скорее всего, пусть даже в самом темном и тайном месте своего дома. Покажет ли кому-нибудь? Этого я не знаю. Если вы читаете ее, это заслуга Ноима Кондорита и никого больше, и если он выпустил ее в свет, то я все-таки восторжествовал над его душой, как надеюсь восторжествовать и над вашими.
72
Я обещал Ноиму, что отправлюсь к западным горам и попытаюсь спастись, но мне не хочется уходить. Эта душная хижина заменила мне дом. Целых три дня я ничего не делал – только бродил по пустыне и смотрел, как кружат в небе рогатые птицы. На пятый, как видите, снова уселся за стол и дописал еще несколько страниц о приезде Ноима. Потом еще три дня говорил себе, что на четвертый откопаю машину и поеду на запад. Но утром этого четвертого дня меня нашел Стиррон со своими людьми. Теперь вечер, и я, с разрешения септарха, могу поработать еще часа два. Допишу это – и конец.
73
Они приехали на шести бронированных машинах, окружили мою хижину и в рупор предложили мне сдаться. Сопротивляться было бессмысленно, да мне и не хотелось. Я вышел с поднятыми руками, спокойно – что толку теперь бояться. Они высыпали из машин, и я с удивлением увидел среди них Стиррона, решившего поохотиться не в сезон за собственным братом. Разодет он был, как для придворного праздника. Я не видел его несколько лет и был поражен тем, как он постарел: плечи сутулые, голова опущена, волосы поредели, глаза тусклые, белки пожелтели. Вот расплата за то, чтобы просидеть на троне полжизни. Мы смотрели друг на друга молча, как два незнакомца, не знающих, о чем бы поговорить. Я пытался найти в нем мальчика, товарища по играм, старшего брата, которого любил и так давно потерял, но видел лишь старика с трясущимися губами. Септарх обучен скрывать свои чувства, но от меня он ничего не мог скрыть, и выражение его лица поминутно менялось: я видел гнев властителя, растерянность, горе, презрение и даже что-то вроде любви, глубоко запрятанной. Я пригласил его в свою хижину. Он помедлил, думая, вероятно, что я замышляю убийство, но поступил как истинный септарх и вошел, жестом приказав телохранителю ждать снаружи. Оставшись одни, мы опять помолчали, и теперь заговорил он:
– Никогда еще он не испытывал такой боли, Киннал. Ему не верится в то, что он о тебе слышал. Чтобы осквернить таким образом память отца…
– Осквернить, государь?
– Попрать Завет? Соблазнять невинных, в том числе и названую сестру? Что ты наделал, Киннал? Что ты наделал?!
Я закрыл глаза в приступе огромной усталости, не зная, с чего начать – но все же нашел в себе силы, взял его за руку и сказал:
– Я люблю тебя, Стиррон.
– Как же тяжко ты болен…
– Оттого что говорю о любви? Но мы вышли из одного чрева – как же мне тебя не любить?
– Вот как ты теперь выражаешься?
– Я говорю так, как велит мне сердце.
– Ты не просто болен, ты омерзителен, – сказал Стиррон, плюнув на земляной пол. Со своей государевой миной, в великолепных одеждах и драгоценностях он представлялся мне какой-то средневековой фигурой. Как бы до него достучаться?
– Прими со мной сумарский наркотик, Стиррон, – сказал я. – У меня еще немного осталось. Я смешаю напиток, мы его выпьем, на час-другой наши души станут единым целым, и ты все поймешь. Согласен? Потом можешь меня убить, если еще захочешь, только прими.
Я начал готовить питье, но Стиррон удержал меня, качая головой тяжело и бесконечно печально.
– Ни в коем случае.
– Но почему?
– Септарх не позволит тебе его одурманить.
– Я хочу лишь поближе узнать своего брата Стиррона!
– Твой брат желает одного: чтобы ты исцелился. Верховный септарх принадлежит своему народу и не должен себе вредить.
– Но это средство безвредно.
– Ну разумеется. Халум Хелалам оно не причинило вреда.
– Но ты-то не трепетная девственница. Я давал его десяткам людей, и одной лишь Халум стало от него плохо – Ноиму тоже, но он это преодолел.
– Ты навредил двум самым близким людям, а теперь предлагаешь эту отраву родному брату?
Это было безнадежно. Я просил его раз за разом, но он, конечно, не согласился. Да если б и согласился, что бы мне это дало? В его душе я обнаружил бы одну только сталь.
– И что же со мной теперь будет? – спросил я.
– Тебя будут судить. Честный суд, честный приговор.
– То есть? Казнь? Пожизненное заключение? Изгнание?
– Это решит суд, – пожал плечами Стиррон. – Ты считаешь своего брата тираном?
– Почему мой наркотик так пугает тебя, Стиррон? Ты ведь ничего не знаешь о нем. Как тебе втолковать, что он не приносит ничего, кроме любви и понимания? Незачем нам жить чужими, с плотно закутанными душами. Мы можем высказаться. Можем сблизиться. Можем говорить «я» и не извиняться за это. Я. Я. Я. Я. Можем поделиться своей болью и помочь друг другу избавиться от нее.
Он помрачнел, он думал, что я безумен. Я достал коробочку, смешал порошок с водой и протянул ему фляжку. Он покачал головой. Я выпил фляжку до половины и снова ему предложил.
– Ну же, выпей! Давай! Это не сразу действует. Пей скорее, чтобы мы открылись одновременно. Пожалуйста!
– Я мог бы убить тебя сам, не дожидаясь суда, – сказал он.
– Да! Вот оно! Я! Скажи это еще раз!
– Жалкий
