— А может быть, хватит? — спросил Посейдон, отдуваясь и стирая с чела проступивший пот. — Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.
— А может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня — возьми да стукни, — огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. — И дернул тебя Демодок так шваркнуть об дно!
— Это точно, — сказал Посейдон. — Дернул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесем его на Олимп — и все дела. Так ведь…
— Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок — богом, — хмыкнул Гефест.
— И станешь, — пригрозил Посейдон. — Вот еще немного проканителишься — и станешь. И согласия не потребуется…
— Аж лезвия переплелись, — возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. — Это же уметь надо — так шваркнуть… Э, э! Ты куда?
— Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.
— Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь — и ты у меня не хозяйничай. «По шее»… — Гефест непочтительно отшвырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло…
Окиал мотнул головой, отгоняя наваждение. Здорово поет. Стоит немного забыться — и уже не столько слышны слова, сколько видны закопченные стены кузницы, мятущиеся по ним тени и отблески от чадящих светильников, дубовая с толстенной медной плитой наковальня и груда инструментов на земляном полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое — до зуда в руках — желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться… И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый… как его… золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: сухое, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы — можно жить!), а еще прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника — небрежными складками на груди.
И все это — в нескольких протяжных и мерных строках гекзаметра! Плюс, конечно, мелодия… Да сколько же там этих ящиков, и скоро ли я нашарю нужный? С другого конца начать?
Это было правильное решение: уже во втором ящике с другого конца оказалось всего три… нет, четыре пластины. Да, четыре. И четыре ежа рядком — значит, все правильно. Они. Ну, сейчас что-то будет… Окиал взял одну из четырех пластин, и она сразу, с легким щелчком, встала на место.
И ничего не случилось.
Немного подождав, он снова нажал на выступ, вернул пластину в ящик и взял другую. Легкий щелчок, и… Опять ничего. Он вернул на место и эту пластину, и уже собрался взять третью, но, подумав, зарядил один из ежей, стоявших там, в тупичке. Тоже ничего… может быть, для каждого ежа — своя пластина? Окиал перепробовал оставшиеся три ежа. Гм…
А что вообще должно быть? Может, ничего и не должно быть? Но ведь не просто же так он хлопотал вокруг своего груза, суетился, ощупывал, торопил, вслепую помогал гребцам тащить и привязывать. Что-то должно быть, чего-то он от них ждет…
Может быть, не сразу, может быть, необходимо время?
Окиал рассовал все четыре пластины по щелям ежей, оставив незаряженным один в тупичке святилища, и стал ждать. Чего именно — об этом он старался не думать, чтобы не мешать естественному ходу событий. И, чтобы отвлечься, он стал слушать песню.
— Пережег, балда! — трагическим голосом возопил Гефест. — В переплавку тебя! На ложки!
Посейдон уловил фальшь в голосе мастера, хищно подобрался и, прекратив шашни с его супругой, устремил свой водянистый, до жути прозрачный взор в багровую тьму пещеры. Золотолобый болван стоял навытяжку, недоуменно помигивая рубиновым глазом, а Гефест яростно плевался, топал ногами, сотрясая гору, изо всех сил дул в разбушевавшееся пламя.
— Ну вот что, племянничек… — с угрожающей лаской протянул Посейдон. — Я вижу, слуга твой мало что смыслит в кузнечном деле. Давай-ка я сам тебе помогу! — Он небрежным жестом руки отстранил Гефеста (а тот неожиданно легко повиновался, не то хмурясь, не то ухмыляясь в бороду) и бросил свое оружие в жар, в гудящее пламя. — Время дорого, — объяснил он, улыбаясь в лицо мастеру. — А здесь мой трезубец раскалится не хуже, чем в горне… Или я чего-нибудь не понимаю?
— Не понимаешь, дядя, — согласился Гефест, сделав заведомо безуспешную попытку выхватить из огня трезубец и тряся обожженными пальцами. — Ничего ты не понимаешь в моей работе. Гляди, что натворил! — и он указал на бесформенный пузырящийся комок золота, который, шипя, растекался кляксой по каменным плитам пола. — Теперь новый трезубец ковать — на полдня работы. Только сначала углей нажечь надо…
— Так… — сказал Посейдон, помолчал и вернулся к столу. Гефест, таща за руку болвана, заковылял следом. — Чего ты добиваешься, племянник? Зачем ты хочешь меня огорчить?
— Я тебе, дядя, наоборот, угодить стараюсь, — хмуро сказал Гефест. — Заказ выполнить. А ты меня торопишь. А я, когда тороплюсь, нервничаю. И он, — Гефест кивнул на слугу, — тоже нервничать начинает. Вот и пережег уголь… Ты бы меня не торопил, а, дядя? И все будет в лучшем виде. Тебе трезубец к какому времени нужен? К утру? К вечеру? Ты скажи! Будет.
— К полудню, — сказал Посейдон.
— Вот завтра в полдень и приходи. Будет.
— Сегодня к полудню, — уточнил Посейдон.
— Это уже труднее… — проговорил Гефест. Сложил руки на груди и наклонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. — Гораздо труднее, — повторил он. — Но, если мешать не станешь, то, может быть, справлюсь.
— За полчаса?
— А что, всего полчаса осталось?
Посейдон помолчал, все так же ласково глядя ему в лицо.
— Нет, не выйдет! — решительно сказал Гефест. — Ну, что ты… Это же еще угли нажечь… Вот если три часа дашь… — неуверенно сказал он.
— Полтора! — Посейдон поднялся, с величавой брезгливостью оглядывая свою тунику.
— Может, тебе одежонку какую? — засуетился Гефест. — Я быстро, туда-сюда… Ишь, как тебя извозило…
— Предпочитаю свою. Значит, полтора часа.
— Ох, не знаю… Постараюсь, конечно, но… И куда такая спешка? Ладно, смертные торопятся — их можно понять, но ты, дядя, у кого позади и впереди — вечность…
