— Спасибо, конечно, но ты тут жить не будешь! Это — без комментариев! Вдруг муж бывший за чем-нибудь придет, а? Меня же здесь двенадцать лет все знают!
— Ой, да перетопчутся они все! И мужа я твоего как надо встречу, часть долга хотя бы натурой выдам. Ой, не делай такие глаза! Может, я шучу! У меня триста баксов с собой в колготках было… Или в трусах? — задумчиво сказал Люська, потушив сигарету. Он встал и принялся легонько подталкивать Катю в коридор.
— Да ведь Люда сейчас должна зайти после смены! Чо ты меня, как зайца из избушки лубяной толкаешь-то!
— Вот я с ней и поговорю без ненужных посредников. В мамочки, что ли, ко мне набиваешься?
— А что я своей мамочке-то скажу?
— Скажешь, что от мужа скрываешься. Достойных вещей у тебя тут практически нет, караулить нечего. И почему ты вообще с мамой не съехалась после развода? У нее какая квартира?
— Такая же, двухкомнатная.
— Поменяли бы на пяти комнатную, отделали бы по евростандарту… Какие же вы непрактичные. С мужем бы хоть расплатилась!
— Я… В общем, я Валеру, наверно, ждала. Всю жизнь, — сказала Катя, засовывая в целлофановый пакет зонтик. — А мама моя его терпеть не могла. Правильно, наверно.
— С мамой твоей я испытываю большую солидарность. Вот и поживи с ней, наберись ума!
— Не дави на меня! Я с тобой вчера познакомилась, а сегодня ты у меня пожить решил! Без меня! Я тебя даже не знаю! У меня от твоих наездов все из рук сыпется!
— А ты их сладкими слюнями помажь, к ним все липнуть начнет. Бери пример с меня! Я тоже тебя практически не знаю, но почему-то испытываю глубокое доверие. Заранее полагаюсь на твою порядочность! Успокойся, ничего плохого не будет, я ведь здесь намерен перезимовать, так что подводить тебя не буду, все будет наоборот — тип-топ! Навещать меня лучше по утрам. По утрам я всегда дома. Ладно, выпей кофе перед уходом. Да не суетись ты, сумочку я тебе уже собрал. Платьице твое выстирал, оно в ванной висит. Я его оставлю пока себе, ладно? Да не буду я в нем по улице ходить, я не до такой степени извращенец! Выкройка мне у него понравилась, и на тебе оно хорошо сидит. А ткань — дерьмо какое-то! И длина — совершенно не твоя! Я его распорю, посажу на клеевую, и будет оно у меня вместо выкройки-основы. Нет, кроме шуток! Я считаю, что твою чудную грудь надо непременно рельефами подчеркивать, — с этими словами Люсиль медленно подошел к Кате и нежно провел тыльной стороной руки по ее груди так, что у нее подогнулись колени.
Потом он обнял ее за талию, прижал к себе и тихо прошептал в шею, покрывшуюся мурашками: "Ты не бойся, глупенькая! Я ведь на твоей стороне! Так будет лучше, Котенок, поверь!"
И Катя полностью согласилась с его доводами, потому что на прощание он опять ласково обнял ее у дверей и с чувством поцеловал ее так, что у нее на улице потом долго кружилась голова. И почему-то ни Вова, ни Валера ни разу ее не поцеловали вот так… А тот хмырь и целоваться-то, наверно, так и не научился… Зачем ему?…
Валентина Петровна, увидав дочь на пороге, вопреки Катиным опасениям, ничего ей не сказала, ни о чем не спросила, а только молча пошла накрывать на стол, выставив, первым делом, чекушку водки.
Шестерка треф — дорога с печальными размышлениями о несовершенстве устройства мироздания. Бесполезные сожаления. Все размышления бесполезны. Размышляй, не размышляй, а потерянного не вернешь…
* * *
Деться было настолько некуда, что на выходные, затарив с Раей все точки, Терех отправился к отцу в деревню. Да, может, и не поехал бы, но Татьяна зло, сквозь зубы сказала, что звонил с районного узла отец, просил помочь перекрыть баню.
Дела не шли. Рая ходила с красными глазами, молчаливая. Бобка на работу не выходил. А в офисе Кузька, которому все драки и разборки были, как с гуся вода, вовсю стелился перед новой бухгалтершей, взятой вместо Катерины.
Странно было видеть на месте Катьки у компьютера совершенно чужую бабу. Пусть молодую и симпатичную, доброжелательную и деловитую, но весь хрупкий невзрачный мир, установившийся вокруг затраханной жизнью Катьки, исчез. И даже дальнобойщики зябко поводили плечами, сдав авансовый отчет новой девице. Заливавшаяся румянцем при каждом слове тихая Катька была не только своей. С ней даже работяги чувствовали какую-то основательность и надежность, хотя непонятно как в самой еще жизнь держалась. О том, что с Валетом ей особо не светит ничего, догадывались все. Хотя бы потому, что разумный мужик Валет не рвался вкладывать в нее деньги. И понять его было можно. Новая бухгалтер Алина Вячеславовна, одетая с иголочки, аккуратно причесанная и подкрашенная — была гораздо более к месту в офисе за компьютером. Да и соображала она, наверно, гораздо больше Катькиного, но Терех почувствовал, как все нитки налаженного им дела уходят из рук. Он больше ничего не значил. Еще недавно переживая с приходом Катериной какой-то подъем, строя планы на будущее, он внезапно увидел, что стал лишь затрапезной пешкой в чужой игре.
Он не реагировал на легкие подколы Алины, частенько ловившей его на неверном толковании основ бухгалтерского учета, как не реагировал и на ее явный кокетливый интерес. Занимало его нынче другое. Татьяна неожиданно перестала разговаривать с ним вообще. А Рая едва шевелилась на работе, полностью утратив интерес к производственным застольям. В туалете горой томились грязные чашки, никто и не думал их мыть. И каждый раз в этом гребаном туалете Терех, глядя на брошенную Катькой кружку с синим мишкой и следами ее помады, вспоминал, как кривились эти карминовые губы, когда презрительно цедили ему: "А ты работай, Саша, трудись!.."
В доме была одна тетя Галя. Отец с утра ушел проверять морды на речку. Тетя Галя, накрыв на стол, терлась рядом. Сказать толком, как всегда, ничего не могла, а, видать, чем-то хотелось поделиться. Помявшись у кухонного шкафчика, она вдруг без всякого вступления брякнула: "Валя с Машенькой не ездиют. Отец звонил им с района… Гусей хотели к октябрьским резать… А Маша…" Тетя Галя поднесла фартук к лицу и сквозь слезы промычала, что Машенька послала старшего Терехова трехэтажным матом, сообщив, что мать с бабкой болеют, поэтому им всем обосралась ихняя деревня.
Чувствуя уже шкурой, что не баню его крыть позвали, Терех весь ощетинился, услыхав, как отец загремел цинковым ведром в сенях. Но когда тот вошел, виновато взглянув на сына и тут же спрятав глаза, гнев на него почему-то ушел, уступив место жалости. Отец стал совершенно старым. Закашлявшись, он сел с другого края большого стола, сделанного им для летних заездов ребятни, и, опустив ложку в поданную женой миску с борщом, тихо сказал: "Ты, Галинка, сходи рыбу в сенях прибери, мне с сыном поговорить надо…"
