— Рад, рад гостю. Откель сам?
— С Заволочья, своеземец, — отозвался за Мишу Сбыслав.
Тысяцкий расхохотался, пригладил окладистую бороду:
— Знаем, знаем, какие в Заволочье своеземцы! Всего и землицы — что вокруг избы: сами пашем, сами сеем, что спроворим — то едим.
— Вот-вот, — Сбыслав обнял Михаила за плечи. — Мыслю, он бы и у нас неплохо прижился. Воин умелый! Хоробр!
— У нас? — Якун пожевал губами и внимательно посмотрел гостю в глаза. — Поглядим. Поговорим вечерком. Я тут посейчас задержусь, с князем да господою, а вы на усадьбу езжайте. Там уж столы накрывают.
— Вот это хорошо, что столы! — Сбыслав радостно потер руки и с силой ударил Мишу в плечо. — Ну что, друже?! Пировать едем! Эй, слуги… давай сюда жеребца того, белого… Поскакали, дружище!
Легко сказать — поскакали… Миша едва из седла не вылетел, хотя конек и казался смирным. Хорошо, хоть года два назад пару раз посидел в седле… кое-что помнил… но плохо. Ехал, скукожившись, по сторонам не глядя — как бы с седла не упасть, не убиться…
Не убился… Ну, слава тебе, Господи!
Огороженная нехилым частоколом усадьба тысяцкого Якуна занимала обширное пространство на перекрестье двух улиц и, кроме трехэтажного господского дома и обширного двора с различного рода постройками, имела еще и сад-огород, и выпас, на котором паслось целое коровье стадо. Богато жил Якун, что и говорить, не всякий боярин такую усадебку мог себе позволить, не всякий… Однако ж, как помнил Михаил, ни один «житий человек» — то есть землевладелец незнатного происхождения, скажем, выходец из среды разбогатевших ремесленников или купцов — по своему общественному положению стоял куда ниже боярина, даже самого захудалого владельца какой-нибудь отдаленной вотчины хоть в том же Бежецком Верхе или еще где-то у черта на куличках. Такая уж была градация в обществе — сначала шли «лучшие — вятшие — люди» — бояре, затем — «житьи», а уж потом — «молодшие или черные» — все прочее население. Потому «житьи» бояр не любили и сильно им завидовали. Было с чего!
Тысяцкий не напрасно говорил про столы. Столы — ломились от яств, и это не было пустым словом, — Михаил ясно видел, как прогнулись тяжелые доски столешниц. Поста, слава богу, никакого не было, а потому и дичи, и всякого мяса, и хмельного питья имелося вдоволь — хоть упейся-укушайся! Разномастные каши с мясом и мясною подливою, жаренные с яблоками гуси и перепелки, смородиновые кисели, пироги-рыбники и простые — со всякой прочей снедью, а еще щи с кислой капустою, ушица налимья, ушица карасевая, окуневая, с лососью. Ну и жаренная на вертеле рыба — ух, и вкусна же — куски большие сочные, прямо-таки во рту таяли…
— Кушай, кушай, друже, — улыбаясь, приговаривал Сбыслав. — Эй, челядин… Найлей-ко!
Пили из больших серебряных кубков — не только пиво, бражку, мед, но и привозное вино — мальвазеицу. Пили в больших количествах и не особо пьянели, чай, мед с брагой — не водка паленая, да и правду говорят, что закуска лишний градус крадет.
Миша от удовольствия аж глаза закрыл да прогнал смурные мысли — сначала поесть как следует, а уж потом думу думать! Глаза разбегались — и не только от яств. Посуда на столах — золотая, серебряная, лавки-скамейки резные, узорчатой тканью покрытые, в окна — свинцовые, со слюдой, переплеты вставлены, божница-киот — оклады все в золоте, лампадка зеленым огоньком светится. Да уж, не бедно жил тысяцкий Якун, совсем-совсем не бедно!
Окромя молодого хозяина и гостя, за столом сидела дородная женщина в вышитом затейливой вязью убрусе — Сбыславова матушка, и другие родственники — младшенькие братья-племянники да девчонки — сестры-свояченицы и прочие. Девки пересмеивались, переглядывались, выпивали… и, вопреки всем представлениям Михаила о затворничестве древнерусских женщин, вовсе не чувствовали себя в чем-то ужатыми, скорее даже, наоборот — развеселясь, песни запели, почему-то — про дождь:
Дождик, дождик, пуще,
Дам я тебе гущи,
Хлеба каравай,
Сильней поливай!
Видать, давненько дождя в Новгородской земле не было.
Сбыслав о битве рассказывал, а как же! Да так цветисто у него выходило! И не битва даже была — целое побоище. И рыцарей-то шведских — «без числа», и князь-то громил всех за милую душу, и — вот он, гостюшка! — мечом махал, дай бог каждому…
Девушки слушали, перешептывались, а, как матушка утомилася, да, стол благословив, почивать отошла, с вопросами навалились: а правда ли, что сам Биргер-королевич войском тем управлял? А шнек свейских много было? А погибло сколько? А полон? Много ли рыцарей взяли?
Ну и про гостя тоже расспрашивали: с каких земель, да женат ли, да сюда ли надолго?
Узнав, что не женат, дружно сказали — женим!
Ближе к вечеру явился батюшка, тысяцкий Якун. Бровью с порога повел: смело с лавки девок, сразу и глазенки погасли, и дела какие-то нашлись неотложные… Видно, держал Якун свое семейство строго.
Сели. Ухмыльнулся в бороду, серебряный кубок поднял…
За победу выпили, за Святую Софью, за благоверного князя. Миша уже пить еле мог, а уж от еды — и вообще воротило. А Сбыслав да все его домочадцы — ну молодцы — как ни в чем не бывало в три горла кушали, не давились!
— Смотрю, дружок-то наш утомился, — произнес с усмешкой Якун. — Велю проводить в опочивальню… А о деле и завтра поговорим.
— Верно, батюшка, — Сбыслав поставил кубок. — Пойду, самолично провожу…
А дальше Михаил мало что помнил — утомился, и так уже за столом носом клевал, а как почувствовал под собою постель, травами душистыми накропанную, так и уснул тут же, едва голова склонилась.
А проснулся — Веселый Ганс его за плечо тряс!
— Эй, Миха, вставай, чего разлегся?!
Миша глаза раззяпил — боже ж ты мой! Это где ж он? Похоже, что в камере! Стены серые, спит на голых досках, да еще и дверь железная — заперта.
— Вася, мы где с тобой?
— В ментовке, где же еще-то? Не помнишь, что ль, вчера побуянили?
— Побуянили? — Михаил уселся, скрестив ноги, и почесал затылок. — Нет. Не помню.
— Ну как же! Помнишь, водку мы с тобой на бережку пили?
— Водку — помню.
— И девка еще была…
— Девку — не помню…
— Ну, такая еще, в старинном платье…
— А-а-а-а!!! Гопники еще к ней приставали… Вспомнил!
— Вспомнил, вспомнил, — передразнил Веселый Ганс. — Колом только их не надо было бить…
— А что, я их колом, что ли?
— Ну да — выдернул из забора жердину и погнал… Вот нас с тобой и забрали! Да… девчонка та нас отмазывала… браслетик, вон, тебе подарила…
— Браслетик? Какой браслетик?
Михаил посмотрел на запястье… ну да, вот он… Желтовато-коричневый, витой, в виде змейки… Постойте-ка! Так он же сломался, браслетик-то! А тут вот — целый… целый…
— Слушай-ка, Ганс…
Миша поднял глаза… и обмер — никой не Веселый Ганс перед ним сейчас был, а… сын тысяцкого Сбыслав Якунович. Кудрявый, улыбчивый, правда, немного бледноватый… видать, вчера тоже малость того, укушался…
А вокруг — не камера, а… горница, что ли?
Черт побери!!!
Михаил рывком поднялся.
— На вот, испей, — протягивая глиняный кувшин, ухмыльнулся Сбыслав. — Пей-пей, тут квасок кисленький, с похмелья — славно.
Миша сделал пару долгих глотков — и в самом деле, славно!
И вспомнилось сразу все… Битва, путь… рабыня!
— Слышь, Сбышек… А куда Марья-то делась? Ну, девчонка та, помнишь?
Сын тысяцкого кивнул:
— О рабе своей спрашиваешь? Не беспокойся, она с челядинками… На днях продадим на торжище от греха — что выручишь, твое!
— Продадим? — Михаил помотал головою. — А оставить ее нельзя?
— Да не желательно бы… Пересуды пойдут всякие… Тебя ж оженить надо!
— Оженить?! Бррр!!!
— Ладно, оставим пока рабу твою, — ухмыльнулся Сбыслав. — А я к тебе вот зачем… Батюшка посейчас не придет с беседою — в господу уехал. А вот с монастыря Юрьева монашек приперся — про битву выспрашивать, игумен, вишь, ему все точнехонько записать велел. Наши тут ему много чего наплели… теперь твоя очередь. Посейчас пришлю… Токмо ты уж не сильно ему ври-то… так, как все…
Весело подмигнув, сын тысяцкого вышел, не прикрыв за собой дверь.
Браслет, господи!!! Сон-то — в руку! Вот с чего все началось-то! С него, с него, с браслета! Надел на руку и…
— Дозволишь ли войти, господине?
— Войти? А ты кто? — Михаил непонимающе посмотрел на возникшего на пороге востроглазого паренька лет четырнадцати, в черной монашеской рясе, с тоненьким ремешком, перехватывающим копны нечесаных соломенных волос.
— Я-то? А Мекеша-книжник, — мальчишка поклонился в пояс. — С обители Юрьевой батюшкой игумном послан, дабы…
— А, — вспомнил Миша. — Это про тебя, значит, Сбыслав только что говорил. Летопись писать будешь?
