Он вновь спрашивал сумму, соглашался сразу или сперва пытался накинуть астру-другую, но потом всё равно соглашался. После чего долго выбирал товар, считая в уме и ругаясь на нововведение.
Жилкин выставлял требуемое.
— Ещё на три астры можешь взять, — сообщал он, когда посетитель решал, что довольно.
— Запиши на мой счёт. Завтра может зайду.
— Счетов больше не ведём, — заявлял Жилкин. — Хочешь, бери наличными, а нет добирай товар.
Тот, дивясь такой блажи, ведь всё одно собирался в ближайшие дни спустить всё до копейки, соглашался.
Жилкин протягивал охотнику наши купюры.
— Что это? — удивлялся тот, отдёргивая руку.
Лицо охотника наливалось кровью. Он начинал подозревать, что его хотят надуть. А на северных островах авторитет компании не был столь сильным, как в Виктории.
— Это они и есть, астры, — отвечал спокойно приказчик. — Ты в любой момент можешь поменять их на серебро.
— Именно сейчас и настал такой момент, — говорил промышленник и бросал на прилавок банкноты.
— На рубли, пиастры, английские фунты, гульдены? — спрашивал Жилкин, открывая ларец, заменяющий ему кассовый аппарат.
— Рубли! — ревел охотник без малого в бешенстве.
Приказчик спокойно забирал бумажки и выкладывал перед посетителем несколько монет с вензелем Екатерины.
— Другое дело, — довольно говорил тот, успокаиваясь.
Но серебро жгло руку совсем не так, как запись в амбарной книге. Ещё не доходя до порога, охотник возвращался к прилавку.
— Дай-ка мне ещё полфунта сахару. И полуштоф «Незевая».
— На рубли не торгуем, — отвечал Жилкин. — Хочешь, меняй рубли на астры и покупай.
— Вот же напасть! — ругался тот и менял монеты обратно.
Затем он долго разглядывал рисунок на купюре, одобрительно кивал и покупал товар.
Возможно всё происходило не совсем так, а более драматично, особенно если меняла и приказчик не совмещались в одном лице, а сидели в разных концах конторы. Торговля в факториях не была ключевой для наших замыслов, но мы все же надеялись, что понемногу астры завоюют и независимых промышленников.
— Ну вот, — сказал Тропинин. — Армия с флотом есть, деньги есть, флаг, язык, календарь, часовой пояс, все в наличии. Осталось только провозгласить декларацию независимости.
— В Штатах все делалось в обратном порядке, — засмеялся я. — Вернее делается ещё.
Так оно и было. Время своего доллара еще не пришло. В таком качестве у бостонцев пока ходил всё тот же испанский пиастр.
* * *
К прибытию начальника все было готово. Ну как готово? Я не был уверен, что мы обязательно перетянем Колычева на свою сторону, но поразим размахом наверняка. А вот дальнейшее во многом зависело от того, удалось ли нам создать настоящее общество или освоение Америки на поверку окажется просто игрой.
Иногда это и правда смахивало на хобби, вроде того, как взрослые дядьки кропят над макетами городов и железных дорог, расставляя дома, машинки, деревья, фигурки людей. Только мой макет был выполнен в натуральную величину, а фигурки не только двигались, но спорили, воровали, строили козни.
До сих пор я делал с обществом примерно то же что Тропинин с конвейером, на котором производились шхуны. То есть наблюдал, расшивал узкие места и смазывал везде, где скрипит. Как раз в этом веке были популярными всевозможные механические аналогии. С часовым механизмом сравнивали и человеческий организм, и природные системы, и общество. И если в отношении других стран аналогия сильно хромала, то наша колония, создаваемая искусственно, фактически с нуля, во многом походила на сложную и капризную машину. А в моих руках сосредоточилась власть над этой машиной.
Но власть развращает. Многие правители получив её уподобляются дикарям. Начинают заниматься мелким крохоборством, воплощать сексуальные фантазии, или высвобождают потаённую жажду насилия. Между тем единственное верное употребление власти — это созидание. Воплощение идеи или даже мечты. Не больше, не меньше. Лишь созидание доставляет истинное наслаждение.
Однако даже при наличии великой цели власть способна развратить соблазном легкого пути и простых решений.
В какой-то момент я стал опасаться, что пазл не сложится. Что вместо изящной фигурки Галатеи мы создадим нечто бесформенное, требующее постоянной подпитки финансами, идеями, пинками и затрещинами. Я боялся, что Северная Галатея станет похожа не на изящную снегурочку, а на снежную бабу доктора Франкенштейна, грубо слепленную из огромных комьев грязного снега. На бабу, которая постоянно проявляет норов, грозит придавить каблуком, но самостоятельно жить не желает.
Нашей главной опорой оставался авторитет и личный пример. Мы накачивали город не только техническими или экономическими инновациями, но и своими представлениями о жизни, комфорте, отношениях между людьми, своим видением будущего. То что Тропинин называл культурным кодом, а я парадигмой, хотя это не было ни тем, ни другим, но и тем и другим вместе взятым.
Мы фактически закладывали основы, писали историю на чистом листе. Пока населения немного, пока оно собрано с бору по сосенке и не обзавелось собственной идентичностью, ему можно сравнительно мягко навязать любой закон, традицию, менталитет. Наш с Лёшкой авторитет, подкрепленный деньгами и технологиями, стал основным инструментом продвижения. Нам верили, потому что мы всегда могли достать кролика из шляпы и даже когда лажали, всё же умудрялись как-то выворачиваться, переигрывать.
Заложить в головы людей нужные смыслы было проще простого, ведь ничего иного в них раньше никто не закладывал. И следовало это сделать лишь однажды. Все, кто родится здесь или даже подъедет позже, будут воспринимать сложившуюся ситуацию как должное. Гости обычно не лезут в чужой монастырь, а к тому времени, когда перестают быть гостями, уже свыкаются, видят преимущество местных обычаев. Воспроизводство. Так это работает.
Мы насаждали санитарию, правильное питание, научную медицину. И люди видели результат — одни болезни вроде цинги исчезли полностью, другие вроде оспы стали менее опасны, резко уменьшилась детская смертность. Мы пропагандировали образование, подкрепляя это высокими зарплатами грамотных людей. И народ стал приводить детей в школу, хотя раньше всячески старался избежать «напрасной потери времени».
Наше образование и без того отличалось от традиционного, а мы вдобавок слегка приправляли его пропагандой. На уроках местной истории рассказывалось об освоении края людьми независимыми, ищущими свободу. Сухие цифры оживляли экскурсии — в Косой дом, Старый форт, на «Варнаву» — единственный уцелевший галиот из построенных ещё в Охотске. Вытаскивать его на берег мне отсоветовали, мол, рассохнет, поэтому корабль хорошенько почистили, просмолили и поставили возле набережной напротив Морского училища. Внутри сохранилась убогая обстановка первых промысловых экспедиций.
Показав результат на вещах практичных, мы могли браться за внедрение более абстрактных понятий, служащих между тем основой мировоззрения. Одним из этических императивов, что мы усиленно вколачивали в головы подопечных, являлось чувство собственного достоинства.
Здесь не существовало прямого пути. Простое написание на школьной доске фразы «мы не рабы, рабы немы», как показывал опыт, не приводит к нужному результату. Поэтому мы начинали с более понятных категорий вроде собственности, личной безопасности. Мы нарочно культивировали всеобщее вооружение, как гарантию равенства и основу системы обороны. И значительная часть горожан вскоре прикупила себе дробовик или ружьё.
Даже с такой прозаичной штукой, как мода пришлось разбираться нам самим. На первый взгляд мода никак не затрагивала мировоззренческих основ, была лишь продолжением коммерции. На самом же деле одежда занимала в культурном коде заметное место. Она не только следовал за общественными отношениями, но часто определял их. Эмансипация, равенство, взаимное уважение находили воплощение в одежде, но и стиль одежды в свою очередь влиял на умы. Одежда меняла мир столь же уверено, как социальные институты, медицина или образование.
