— Сегодня у нас гороховый суп с копченостями, — ответила я. — Миска будет вам стоить четыре медных монеты, потому что в нем мясо, и много! Наливать?
Старик даже ложкой от злости по столу треснул. А бабка оскалилась приветливой улыбкой людоедки.
— Милочка, твоей наглости нет предела! — сказала она ядовитым сладким голоском. — Что значит — «будет нам стоить»? Мы что, пришли сюда для того, чтоб тебе деньги просто так платить? Нет уж! Деньги надо заработать!
— Именно это я и пытаюсь сделать, — миролюбиво ответила я. — Готовлю и продаю похлебку. А желающие поесть за это платят. Так что деньги вперед; не то никакого супа вы не получите!
Лицо бабки так исказилось от злости, что я невольно подумала о восстании мертвецов и зомби.
Казалось, эта старая ведьма сейчас бросится и выкусит мне мозг.
— Ах ты, негодная мерзавка! — прошипела старуха, стискивая свою ложку с такой злостью, будто ею собиралась мне сердце вырезать. — Да как ты смеешь мне перечить?! Мой сын — твой муж, и ты обязана относиться ко мне с почтением!
— Бывший муж, шляпа, — грубо ответила я, отступая от стола. Потому что ничем хорошим эта встреча кончиться не могла. — Он меня продал! Вы даже денег получили от этой сделки. И с той самой минуты я вам больше не принадлежу! А значит, и недолжна вам ничего!
— Ты жила в нашем доме! — шипела старуха, наступая на меня и тыча в мою сторону своей ложкой. Ложка, к слову, костяная, дорогая, крепкая. — И мы тебя не вышвырнули на улицу, а пристроили, дали возможность работать! Ты нам по гроб жизни обязана!
— Может быть, может быть, — я ловко отпрыгнула от опасной старухи. — Только вот в этом доме мне ничего не принадлежит. Тут все хозяйское. Не мое. И на добро папаши Якобса вы прав никаких не имеете!
— Хозяйское! — взвился старикан с лавки, как ужаленный. И завопил тонким голосом. — Так он должен платить тебе за работу! Вот эти деньги ты нам должна отдавать!
Нет, каково?!
— Ничего он мне не платит! Стол и кров — вот моя плата! Могу на ночь уступить кучу золы, поспать! Устроит?!
— Раз так, — скрипел папаша, — то отдавай нам свой обед. Это будет справедливо и правильно. Хоть как-то отплатишь нам за нашу доброту и понесенные убытки.
— А я чем питаться буду?! Вашими молитвами?!
— Работай, значит, лучше, — шипел старик. — Чтоб и самой что-нибудь перепадало! Бездельничать ты любишь, конечно! Но нужно думать и о том, как нас содержать! Так что это не наши заботы, шевелись-ка лучше шустрее!
— Мы нуждаемся, — зло шипела старуха, тыча в меня ложкой. — Кто о нас должен позаботиться?!
— А почему я?! Сына своего просите!
— Нахалка какая! — возмутилась старуха совершенно искренне. — Ты же знаешь, что он вынужден был уехать! А в Белом Городе жизнь дорога, он сам будет едва сводить концы с концами! Так от кого ж нам требовать помощи, как не от тебя?
У меня от возмущения дыхание перехватило.
Белый Город, чудная мечта, сон наяву.
Говорят, его когда-то давно строили эльфы.
С тех пор много веков прошло, эльфа уже не встретишь. А город все стоит, поражая воображение своим великолепием и красотой.
И жизнь там недешева.
— Проигравшийся в пух и прах засранец на самом деле имеет столько денег, что может и в Белом Городе устроиться?! — яростно вскричала я. — А говорил, что содержать меня не сможет! О-о-о, козел!
— Ты кого это козлом назвала?! — завопила старуха, багровея. В этот миг она стала похожа на вареную черепаху. — Ах ты, дочь гадины!
И она вцепилась мне в косы. Я заверещала, бестолково маша руками. Никогда неумела драться, и вот те на.
Старик меж тем решил в нашей драке участия не принимать.
Бочком, бочком, он пробрался к печи, черпанул из котла супа. Ему сразу же попалась мозговая косточка с влажно блестящим сварившимся костным мозгом. Старик мигом обо всем позабыл и принялся ее жадно грызть и трясти, стараясь добраться до лакомства.
Мы же со старухой сцепились не на шутку.
Она все дергала меня за косы, визжала, как циркулярная пила, а я безрезультатно лупила ее по плечам.
И кто знает, чем бы все это кончилось, если б помощь не пришла с самой неожиданной стороны.
— Они бесплатно пожирают мою похлебку! — раздалось с лестницы трагично и драматично. Любой драматический актер обзавидовался бы.
Это мой хозяин вышел посмотреть, что это такое происходит в его таверне, откуда столько шума.
За его плечом маячил перепуганный Карл. Видно, это он позвал отца в поддержку, видя, что численный перевес не на нашей стороне.
А нетрезвый папаша Якобс — это был именно он, — выдержав эффектную паузу, громко икнул и кубарем скатился по ступеням.
Однако, тотчас же подскочил на ноги, как ни в чем не бывало, и накинулся с кулаками на старика.
Тот, не прекращая посасывать голую уже кость, зачем-то горстями хватал горох из стоящего рядом с печью мешка и сыпал себе по карманам.
Нападение папаши Якобса заставило его отказаться от этого увлекательного занятия и обратить все силы в оборону. Тем более, что папаша Якобс оказался не дурак подраться. Он принялся так мутузить старика, что ворованный горох брызнул в разные стороны.
— Мое добро-о-о! — визжал тенорным фальцетом папаша Якобс, кулаками выколачивая пыль из спины старика. — Мой горох, моя чечевица! Ме-еня обворовывать!..
— Не обворовывать, — пыхтел старик, кое-как защищаясь от крепких кулаков папаши Якобса. — А только лишь забрать причитающееся нам!
— Тут все мое! — ревел Якобс.
— Купил девку по дешевке! — завопила ему в ответ злая старушонка, выпуская мои волосы из своих цепких ручонок. — Да она стоит в несколько раз дороже! Отдавай то, что не додал!
Она так пихнула меня, что я кубарем покатилась по полу. А старая мегера накинулась на Якобса и повисла на его спине.
Тут и Карл подключился.
Схватив метлу, он принялся колошматить ею прицепившуюся к отцу бабку. Якобс воодушевленно тузил старика.
Я сидела в ужасе.
И неизвестно, чем бы кончилась потасовка, если б папаша Якобс не начал побеждать.
Старик рвался из его рук, оставляя клочья своей одежды. Та расползалась по швам с сочным хрустом. В руках папаши Якобса осталась уже пара черных клочков от парадного сюртучка старика.
Бабка, наполучав метлой, съехала со спины Якобса на пол и сидела, громко охая.
И тогда старикашка предпринял отчаянную попытку победить.
У стола он оставил свою трость; за ней-то он ринулся в великолепном прыжке.
И ею же нанес сокрушительный удар папаше Якобсу прямо по темени, отчего тот рухнул, как подкошенный. Полилась кровь, пропитывая редкие волосы и колпак Якобса.
— Убили-и-и, — хрипел он. Его глаза совершали неторопливый обход глазниц независимо друг от друга.
Карл бросился к отцу — вот добрая душа!
Старуха, увидев такой поворот, ползком двинула на выход, притом весьма шустро. А старик, нервно одернув рваный сюртук, попытался придать себе гордый вид. Неспешно направился на выход, но не удержался — в пару прыжков вернулся к мешку с горохом и ухватил еще пару горстей.
— Вон! — прокричал Якобс. Он кое-как уселся и запустил свой тяжелый башмак в старика, как в нашкодившего кота.
Башмак прилетел точно старику по горбу, и тот прыснул, как испуганный курёнок.
А папаша Якобс внезапно повеселел.
— Хы-хы-хы, — рассмеялся он, рассматривая то, что было зажато в его руке.
Вместе с тканью сюртука он вырвал у старика и карман. В нем оказался кошелек, набитый медяками. Убытки и легкие телесные окупились с лихвой.
— Молодец, девка, — сурово похвали меня Якобс. — Не отдала хозяйского добра ворью!
Он почесал побитое темя и застонал. Видимо, удар был все же нешуточный. Папаша Якобс все никак не мог подняться, и нам с Карлом пришлось тащит его наверх под руки.
Там он повалился на свою кровать, прижимая к сердцу добытый в драке кошелек. Ему сделалось худо, и пришлось делать примочки из самогона и теплой воды.
А он метался и стонал, словно и в самом деле помирал.
