ощущения и, подстегиваемый им, заглянул к Зейну, просто чтобы убедиться, что у того всё в порядке. И как показала ему интуиция — Зейн не был в порядке, он с потерянным видом кружил вокруг кровати. Гарри, замерев на пороге, с тревогой смотрел, как тот наклонился, потрогал перину, матрас и одеяло, обошел ложе и потрогал постель с другой стороны. Снова прошелся вокруг кровати, трогая тут-там, провел ладонью по фигурной спинке, погладил столб. Внутри у Гарри росла и ширилась тревога по мере того, как Зейн изучал этот самый обычный предмет мебели. К тому моменту, когда он сел на кровать и обнял огромную пуховую подушку, тревога Гарри переросла в страх. Подойдя, он опустился на кровать рядом с Зейном и сбоку заглянул в лицо. Робко тронул руку.
— Зейн, что случилось?
— Это чудо… — гигант зарылся лицом в подушку, отчего голос прозвучал приглушенно. — Я никогда не спал в настоящей постели…
Горло Гарри сдавил спазм, и он обессиленно прислонился к большому телу. О, Зейн… И он когда-то страдал от того, что живет в чулане под лестницей у нелюбимых Дурслей? Тогда как у других не то что кровати, а и крыши над головой нет… Тряхнув головой, Гарри поднялся, взял увеличенную пижаму и принялся молча помогать Зейну переодеться и приготовиться ко сну. В конце концов, спать его тоже никто не укладывал, так что, следуя этой логике, Гарри ещё и накрыл гиганта, и подоткнул одеяло, бережно следя за тем, чтоб «малышу» нигде не дуло. Посмотрел в лицо и замер, увидев удивленно-радостное выражение в синих глазах Зейна. Всё поняв, Гарри протянул руку и погладил лоб и щеку этого большого покинутого ребёнка. Он читал книгу Мэри Шелли, видел сколько-то экранизаций «Франкенштейна», в частности, в исполнении Бориса Карлоффа, сильно перевранное, но какое-то представление о том, как в действительности обращались с монстром и что тот чувствовал при этом, он имел. А значит, надо узнать настоящего Зейна, раз представился такой уникальный шанс лично познакомиться с героем готического романа.
— Расскажи мне, как ты жил эти два года, Зейн.
Зейн ответил не сразу, сначала он лежал, глубоко задумавшись и выбирая, с чего начать. Потом медленно заговорил, сбивчиво и путано, меняя стиль и хронологию:
— На лугах по весне я наблюдал рождение ягнят, видел я и первый вздох телёнка. Смотря на их появление, я испытывал к ним горькую зависть — они рождались с пониманием о мире. Ягнята сразу вставали на ноги, тоненько блеяли, по запаху находили мать и совали мордочки к их вымени, откуда-то они знали, где находится источник пищи… Точно так же знал об этом и телёнок. Облизанный матерью, обласканный и согретый её любовью, он на нетвердых ещё ножках, пошатываясь, добредал до её огромного вымени и начинал жадно сосать, энергично подергивая сосок. И как же отличался от них я! Я был подобен новой тетради с чистыми, неисписанными ещё листами, готовый принять все записи и хранить их вечно. Но мой создатель не воспользовался моими белыми страницами, он равнодушно скомкал и выбросил их, не глядя. Отчасти я понимаю его, но это было позже, много позже, но тогда…
Гарри молча смотрел в печальное лицо, впитывал первые переживания брошенного одинокого создания и вслушивался в тихий глуховатый голос.
— Первые мои шаги были практически в никуда. Я — большой, физически полностью развившийся, умственно должен был начать жизнь с абсолютного нуля, ведь создатель мой оставил меня на произвол судьбы, ни к чему не подготовив и не предупредив. Но я чувствовал. Чувства помогли мне выжить, сориентироваться в этом мире, помогли мне понять, что или как делать то или это… Чувство голода научило меня есть и насыщаться, пересохшее горло — находить воду и утолять жажду. Именно чувства научили меня всему, что нужно знать для того, чтобы выжить: горький вкус ядовитых растений и неприятный запах падали вразумили меня не приближаться к ним. Но мне не хватало самого главного — общения с равным себе. Счастливый случай привел меня к хижине Слепого Скрипача, в пристройке которой я тайно поселился. Сначала я наблюдал за жизнью Скрипача и его семьи — слушал их голоса, старался понять и запомнить человеческую речь. Хоть я и был глупым, всё же некоторые вещи мне передались вместе с памятью тела, из которого меня создали, например, я довольно быстро встал на ноги и сообразил, как пользоваться руками. Правда, при этом не знал, что я такое и как называются мои конечности, но это не помешало мне выполнять те или иные функции. Та же память позволила мне быстро постичь чтение. Во всяком случае я не задумался, что такое книга и что означают эти маленькие значки на её страницах, более того, я откуда-то понимал, что это дневник. Ведь это тело, как ни крути, раньше принадлежало кому-то живому, и, следовательно, у него была память взрослого человека, которому не повезло стать трупом, и уж тем более он не мог предположить, что одному ненормальному ученому взбредет в голову выкрасть его из морга и оживить. Но, видимо, личность умирает безвозвратно, потому что я ничего не вспомнил из прошлой жизни владельца этого тела. Им стал я, и стал с самого начала, с рождения, если можно так выразиться…
— Можно, Зейн, — Гарри успокаивающе погладил лежащего гиганта по груди. — Одно хорошее дело Виктор Франкенштейн всё-таки сотворил — подарил тебе жизнь.
— Да? — грустно посмотрел на него Зейн. — А оставлять меня без знаний он имел право? Ведь я натворил столько ужасных вещей… Останься Виктор со мной, и мне не пришлось бы скитаться по свету и творить злодеяния.
— Да что ты такого ужасного сделал, Зейн? — в отчаянии воскликнул Гарри, искренне жалея гиганта.
— Я отнял жизнь у ребёнка, — тоскливо сказал Зейн. — Вот этими руками я задушил маленького Уильяма Франкенштейна. Ребёнок искал своего летучего змея и совершенно внезапно выскочил на тропу передо мной. Увидев меня, он раскрыл рот, чтобы закричать, но я схватил его и прижал к груди, зажав рот и нос. Он странно задергался, но я только крепче прижал, ведь мальчишку искала няня и была неподалеку, она могла услышать его крик и увидеть меня. И, боюсь, я слишком крепко прижал Уильяма, он умер в моих объятиях…
— Как он задергался? — спросил Гарри.
— Ну… — задумался Зейн. — Ногами дрыгнул раза два и обмяк. Мне даже показалось, что он как-то слишком быстро задохнулся.
— Он не задохнулся, Зейн, — покачал головой Гарри. — Он от страха умер. Слишком впечатлительный оказался.
— Я
