До завода доехали молча, в тягостном настроении, ну а там снова производственные проблемы, не до рефлексий.
В последнюю мирную неделю я постарался снизить свою рабочую нагрузку, уходил с работы вовремя, в воскресенье пятнадцатого остался дома, погулял вдоль реки вместе с женой и детьми. Болеслава, которую я также предупредил о скорой войне, старалась выглядеть беззаботной, но у неё это не очень хорошо получалось. Во вторник Безруков, увидев, что я опять ухожу с работы в шесть часов, удивленно спросил:
— Андрей, что-то я тебя не совсем понимаю, говоришь, война скоро, готовиться, надо, работать, а сам в шесть часов — раз и домой!
— Так потому и домой, тебе кстати, тоже бы не помешало, а то сам подумай, как мы будем впахивать, когда война начнется, это если ещё в армию не заберут, так что осталось совсем немного времени, чтобы побыть с семьёй.
Василий почесал голову, отложил бумаги в сторону и вышел из-за стола со словами:
— Ты прав, даже если войны не будет, то немного сбавить обороты на недельку не помешает, — и мы вместе пошли на выход, хорошо что он со мной согласился, а то я на рейсовом паровозе ехать собирался.
Впрочем, дома я не только отдыхал, но и понемногу занимался эскизным проектом СУ- 76. До начала войны прелагать это самоходное орудие ответственным чинам РККА не было никакого смысла, так как в сложившейся тогда парадигме развития бронетанковых сил места самоходным орудиям не было. Считалось, что все боевые задачи способны выполнить танки. Да у меня и не было никакой возможности заняться этим более плотно, ведь даже не хочется думать, как отреагировали бы сотрудники НКВД, попытайся я раздобыть информацию о массогабаритных характеристиках орудий семьдесят шестого калибра, стоящих на вооружении РККА. Наверняка я ведь у них на контроле, пусть и не очень жестком. Снегоход-то ведь хоть и имел в первую очередь военное назначение, тем не менее был гражданской несекретной продукцией, примерно как мотоцикл. А вот артиллерия — это уже другое дело.
* * *
Двадцать второго июня около десяти часов, когда я сидел на веранде и присматривал за Станиславом, игравшим с деревянной машинкой на полу, по громкоговорителю передали, что в двенадцать часов будет важное заявление правительства. У нас ведь в частном секторе радиоточек не было, как и телефонов. Вся информация — только из громкоговорителя висевшего на перекрестке. Можно было ещё радиоприемник купить, но я этого делать не стал, зная, что после начала войны их конфискуют у населения.
Болеслава, которой я уже давно сказал, что сегодня начнется война, вышла из дома, мы переглянулись, после она села рядом, положив мне голову на плечо и прошептала:
— А я, дура, надеялась, что ты ошибаешься, но ты посланник, ты же всё знаешь…
Да, я так и не смог убедить её, что я обычный человек. На все мои доводы она отвечала: «Мне же видно, как ты отличаешься от других, просто удивительно, как окружающие этого не замечают!» Ну и хорошо, что не замечают, иначе бы мне несдобровать.
Помолчав, она продолжила:
— Теперь война заберет тебя у меня, ты должен защищать людей, а хочу чтобы ты остался, никуда не уходил. Я дура, правда?
Я её обнял и поцеловал в губы. Станислав бросил машинку, притопал к нам и застыл, с интересом глядя на нас.
— Вполне нормальное желание, — ответил ей, оторвавшись, — Тем более, что и мне не хочется воевать. Надеюсь, что смогу быть полезнее на заводе, ведь наша продукция имеет военное назначение.
Тут из дома раздался плачь Алешки и Болеслава упорхнула к ребенку. Станислав, нахмурившись, вернулся к машинке, а я продолжил заниматься ничегонеделаньем, пока есть такая возможность.
Ближе к двенадцати ожидаемо пожаловали тесть с тещей. У них дом расположен далеко от громкоговорителя, и сидя на веранде, как у нас, радио не послушаешь. После теплых приветствий Роман Адамович расположился рядом со мной за столом на веранде, а Мария Давидовна зашла в дом.
— Как поживаете? — задал я дежурный вопрос для завязки заговора.
— В целом хорошо, — тесть изучал медицину до революции в Санкт-Петербурге и по-русски говорил без малейшего акцента, — есть определенные житейские проблемы…
— Но похоже, что скоро все станет намного хуже, — продолжил я его мысль, воспользовавшись паузой.
— Вы думаете это война?
— Уверен, больше не может быть быть никаких причин, для правительственного сообщения в выходной день.
— Да, наверное Вы правы, — с трагичной ноткой в голосе согласился тесть.
В это время появилась теща с подносом, на котором стояли чашки с чаем и блюдо с печеньем. За ней вышла и Болеслава, коротко сообщив:
— Уснул! — после чего она села за стол, а Станислав забрался ей на колени.
Мария Давидовна разлила чай по чашкам и, показав на печенье, сказала по-польски:
— Кушайте, напекла вот с утра, хотела днем зайти к Вам, угостить, а тут и повод появился… Там у нас на улице соседи собрались, говорят, объявят, что война началась, а Миша ещё с утра с мальчишками на речку убежал рыбачить. Хорошие у него друзья, только дерутся много. Пока в школу ходили ещё ничего было, а как каникулы начались, так через день с синяками приходит. А на прошлой неделе штаны так порвал, что только выбрасывать. Но это ещё ничего, вон на соседской улице мальчика ножом зарезали — девочку не поделили. А там девочка такая, я её позавчера видела, мне соседка показала, так по ней видно что она ш… — Болеслава успела слегка хлопнуть свою мать по руке, чтобы та при ребенке попридержала при себе вульгарную форму нелестной оценки девушки. Тем временем по радио диктор объявил о предоставлении слова заместителю председателя правительства товарищу Молотову, после чего раздались слова Вячеслава Михайловича: «Граждане и гражданки…»
По окончании речи Болеслава заплакала, сначала тихо всхлипывала, потом её мать стала утешать и уже через пять минут они рыдали в голос вдвоём. Роман Адамович достал трубку, набил её табаком, затем спустился с веранды во двор и затянулся, глядя поверх забора на людей, понуро расходящихся от громкоговорителя. Я взял Станислава за руку и подошел к тестю, пусть бабы там сами проплачутся.
— Знаете, Андрей, а я ведь всё время сомневался. Когда из Львова уезжал — сомневался, когда по Вашему совету продуктами закупался, тоже сомневался, даже когда сказали, что сегодня будет важное сообщение правительства, тоже сомневался, — он помолчал, глядя куда-то вдаль, — и продолжил, — Спасибо тебе, — он всё никак не мог определиться с тем, как ко мне обращаться, на ты или на Вы? — Во Львове сейчас, наверное, будет очень тяжелая ситуация… А как ты думаешь, чем это всё кончится?
— Сначала немцы будут наступать за счет лучшей организации и опыта, но потом СССР проведет мобилизацию, перенастроит промышленность и в конце концов разгромит немецкую армию. Коммунисты хорошо умеют работать в мобилизационном режиме в отличие от канувшего в лету царского режима. Но это может затянуться на несколько лет. Немецкая армия очень сильна.
— Меня ведь в шестнадцатом году после четвертого курса на фронт забрали и назначили хирургом в полевой госпиталь, — Тестю вдруг захотелось поделиться воспоминаниями о своём военном прошлом, — Солдат пользовал, офицеров ведь лечили опытные квалифицированные специалисты, а нижних чинов — чаще всего недоучки вроде меня, или вообще фельдшеры. Поначалу… — он замолчал, мысленно погрузившись в воспоминания, пару раз затянулся и продолжил, сменив тему, — Повезло, что во время революции наш госпиталь в Латвии стоял, там я и остался, а когда Пилсудский с Советами мир подписал, тогда и во Львов переехал. Ужасное было время, и вот опять!
— Да, тяжелые времена настают, — согласился я с ним, и перешел на другую тему, — А Мише, наверное, лучше в автомобильный техникум перейти.
— Думаете? — заинтересованно переспросил Роман Адамович.
— Да, ему ведь скоро шестнадцать, и если война затянется, то его после окончания десятилетки, в восемнадцать лет скорее всего направят в офицерские ускоренные курсы, а потом на фронт. Ну а обучение в техникуме даст возможность остаться работать на автозаводе, а если и заберут в армию, то скорее всего — в ремонтные или автомобильные подразделения. Это ничего не гарантирует, но шансы уцелеть на этой войне будут выше.
