Служить молодому капитану предстояло в Архипелаге — после недавней войны с турками русские там прочно обосновались на греческих островах. Это и рассеяло последние сомнения офицера — жаркое солнце Средиземноморья всяко лучше заснеженных просторов самой России.
Где, бр-р, всегда очень холодно, лежат вечно белые снега и зуб на зуб от дрожи не попадает. Зато здесь сейчас жарко, даже слишком…
Босфор
— Ваше величество, с берега видны красные фонарики. Два сигнала рядом, третий поодаль…
— Вижу, Федор Федорович!
Петр только сейчас разглядел еле мерцающий алый цвет, чуть дрожащий — сигнальщики водили фонарями вверх и вниз. А это значило только одно — турецкие береговые батареи захвачены диверсантами и морской пехотой без боя, и путь к Константинополю открыт.
Правда, выход из Босфорской узости к самому Стамбулу, что вскоре перестанет таковым быть, перекрыт малыми крепостями, и взять их подобной атакой уже будет нельзя. Но для них-то и есть «кабаны», что первыми вошли, они и примут на себя первые выстрелы. А там и первая линейная эскадра подойдет.
— Десант пошел, ваше величество!
Петр вгляделся в предрассветные сумерки — несколько мелкосидящих пароходов подошли к берегу вплотную, и с них густо пошла по сходням пехота. Планом операции предусматривалось немедленное занятие восточного берега пролива по границе полуострова, наиболее удобной для отражения турецких атак, что неизбежно последуют, как только османы отойдут от шока, вызванного столь стремительным началом войны.
Настолько мгновенным, по нынешним меркам неторопливого восемнадцатого века, что на доброй половине Оттоманской Порты о ней еще не только не знали, но ни сном и ни духом не ведали.
К этому Петр и стремился, старательно, как паук паутину, подготавливая эту войну. И теперь пожинал плоды — внезапное нападение принесло невероятные за всю прежнюю историю войн с Турцией достижения. Дарданеллы захвачены, а теперь русский флаг развевается и на Босфоре. Один-два дня, и все решится…
— Ваше величество, — адмирал наклонился к плечу. Ушаков был выше Петра на голову, а оттого как бы сутулился при разговоре с ним, стараясь быть пониже ростом. — Я хочу спросить об одном — армия Суворова…
— Если фельдмаршал опоздает, то штурм Константинополя начнете вы, адмирал. И без промедления!
Петр дернул плечом — он прекрасно понимал, что и генералы, и адмиралы озабочены карьерными соображениями, каждый из них мечтал вступить в Царьград первым.
На это император цинично и рассчитывал, понимая, что никаких проволочек в такой изнуряющей стремительной гонке на время просто быть не может. Хотя понимал, что многие будут сильно обижены, как генерал Багратион, которого вместо минаретов Ак Софии отправили в противоположную сторону — к Адрианополю.
— Как там сын? — еле слышно пробормотал Петр, вспомнив о Константине. Костике — как его называл в детстве. Разумом он понимал, что сын вырос, что сразу по окончании этой войны на него будет взвалена чудовищная ноша, но душа протестовала — дети казались маленькими, нуждающимися в постоянной опеке.
Какое там детство — старшему Александру уже тридцать четыре, зрелый и самостоятельный муж, недаром вот уже как семь лет царь Сибирский. Петр сознательно передал сыну все управление над огромным краем, желая приучить первенца к самостоятельности.
И не ошибся — ни одно из распоряжений новоявленного монарха он как император не отменил — все было сугубо по делу и несло России несомненную пользу. А потому, как придет время, сыну можно передать и саму империю, не растратит ее и дуростей не наделает.
Второго сына тоже начал приобщать к государственному ремеслу, но год назад решил, что и военное дело он должен знать в цельности. А теорией боевой опыт не возместить, вот почему приставил Константина к фельдмаршалу Суворову, передав старику неограниченное родительское право. А тот таков, что спуску не даст, за дурость может и отвозить ремнем. Вот смеху-то — царевичу ведь двадцать семь лет минуло.
Третий сын, самый младшенький, любимчик матери Николка, сейчас в Новом Свете, в Русской Америке. И учит его там сам Алехан, граф Орлов, что крепко весь край держит, недаром он ему тоже неограниченные права дал. За исключением одного — войну соседним державам объявлять. Тот парня живо научит лаптем щи хлебать, тот еще кадр, по молодости палашом чуть ли его самого на две части не развалил, но кираса спасла в той стычке на Петергофской дороге.
Петр усмехнулся — детей своих за малых все продолжает считать, а сам всего на два года старше того же Николая был, когда в тело императора Петра Федоровича попал. И ничего, справился, в бою труса не праздновал. Гвардейский мятеж подавить — не фунт изюма съесть.
Так и они тоже не должны подгадить, ибо царевичи, и он с них спрос всегда двойной держал, понимая, что парням в будущем державу в своих руках держать придется.
Дочери, старшая Катерина и младшая Елизавета, были отрадой для его сердца. И тем горше чувствовать себя не отцом, а монархом. Като маленькую удачно выдали замуж — в Дании ее все население этой маленькой страны встретило с радостью неимоверной. И не его в этом заслуга, а старого лиса Бестужева, возвращенного им из ссылки. Он придумал сей брак, хотя Катюша еще под стол бегала.
Это надо же — отдать за дочерью в приданое герцогство Голштинское, и не просто так, а с условиями серьезными. Права русских и датчан там одинаковы, администрация тоже двойная, и супруг ее, и их потомки власть будут иметь там постольку, поскольку вечной дружбы с Российской империей придерживаться. А условием и гарантиями сего братского союза Датское королевство должно было выставить со своей стороны герцогство Шлезвиг — еще один камень преткновения.
Вот так-то, и никак иначе!
Расчет Бестужева оправдался полностью, пусть сам вице-канцлер не смог его увидеть. Дания охотно пошла на соглашение, ибо взамен вассалитета получила покровительство Российской империи, подкрепленное русскими солдатами и кораблями, а также неисчерпаемый рынок сбыта для своих товаров. И Петр чувствовал себя не внакладе, да еще как — задешево заполучить вечного союзника на Балтийском море, который в любой день может закрыть проливы для враждебных эскадр. Под которыми, само собой разумеется, были только англичане, и никто более в Европе. А тут в расчеты, впервые за эти годы, ворвалась Швеция…
— Ну, зятек, мать твою в душу! Окончу войну с Турцией, я за тебя возьмусь, — с угрозой пробормотал Петр, сжав до хруста кулаки. — Но надеюсь, что сами шведы тебе вскоре кузькину мать покажут!
Адрианополь
— На штык их бери, братцы!
Сквозь рев и крики Константин услышал звонкий крик поручика Ермолова — командир батареи первым бросился в схватку, за ним тут же хлынули его артиллеристы.
— Вперед, православные!
Крик вырвался помимо воли, и царевич побежал навстречу туркам, но его опередил гренадер в окровавленном мундире.
— Ал-ла!
Янычар с искаженным от ярости лицом толкнул налетевшего на него солдата и поднял ятаган.
— Ах ты, сукин сын!
Константин Петрович взревел, прыжком преодолел наваленные бугром трупы и стремительно выбросил вперед винтовку. Он не успел спасти раненого солдата — ятаган сверкнул серебряной молнией, и во все стороны брызнула кровь из разрубленного наискосок тела.
И тут же длинный и острый клинок русского штыка вонзился в неожиданно ставшее мягким тело османа. Лицо янычара исказилось чудовищной гримасой от смертной боли, а царевич безжалостно надавил на цевье, рванул винтовку, чувствуя запах крови и вываленных из распоротого живота дымящихся человеческих внутренностей.
Звериный вопль заколотого турка вначале оглушил Константина, но потом еще более распалил. Он кинулся в драку, ударив прикладом в распяленный криком рот, и молниеносно, будто на тренировке, вонзил штык в набежавшего янычара. И снова отработанный на учениях удар прикладом, что-то сразу хрустнуло, липким обдало руку.
Царевич озверел и берсерком заметался в рукопашной схватке, нанося удары во все стороны. Но краешком мозга он контролировал свое тело, останавливая смертельные выпады, когда замечал зеленый мундир и синий казачий чекмень. Рядом дрались свои, и Константин Петрович не видел, но чувствовал их поддержку.
О смерти он уже не думал — последний бой всегда гонит такую мысль из головы обреченного, оставляя взамен другую — задорого продать собственную жизнь. А потому даже почти не чувствовал собственной боли, хотя два раза его сильно резанули.
Кровь и пот заливали глаза, все расплывалось перед глазами, но не было ни единого мгновения, чтобы вытереть лицо и хоть на секундочку перевести запаленное дыхание. И слабость, что наливала тело свинцом, давящая, безысходная.
