— И вы действительно считаете, что мы сможем производить по десять миллионов грампластинок в год?
— Я подозреваю, что гораздо больше. Старуха привела на демонстрацию какую-то подругу из консерватории, а пока там матрицы готовили… там парни устроили такой праздничный обед… так вот, Старуха с этой девочкой из консерватории всерьез обсуждала выпуск журнала музыкального, в котором кроме обычных заметок будут еще и грампластинки вставляться. Насколько я разобрал, вообще гибкие, как бумага, грампластинки — там какая-то другая пластмасса будет. Она говорила, что качество звука будет похуже, но журнал с десятком таких пластинок в продаже получится не дороже семи рублей. То есть не дороже одной нынешней пластинки…
— Тогда я думаю, что мы совершенно напрасно Веру Андреевну не пригласили на нашу встречу. Но мы с ней еще поговорим… сметы на новые заводы электропатефонов уже готовы?
— Да, двенадцать миллионов рублей. И примерно столько же на расширение производства электронных ламп.
— А на производство ламп столько хватит?
— Хватит, — усмехнулся Лаврентий Павлович. — Мы тут немного потратились, завербовали парочку специалистов из американской RCA, теперь у нас один завод готов к изготовлению до двадцати пяти миллионов ламп в год. А второй — на его дооборудование как раз столько и потребуется: там почти все оборудование будет отечественным, с заводов НТК.
Надя Новикова первоначальную оркестровку сделала довольно быстро, всего за неделю. Вот только Вере оркестровка совершенно не понравились, да и сама Надя была от нее не в восторге. И совсем уж не в восторге были четыре приглашенных Надей музыканта, но им не нравилось скорее всего то, что Надя переписывала партитуры после каждого прослушивания — и правила она их довольно значительно. Правила — но лучше от этого музыка не звучала.
— Мне кажется, что мы ерундой занимаемся, — подвела итог Вера после примерно месячных мучений. — Я могу, конечно, ошибаться, но мне кажется, что если мы будем не оркестровкой заниматься, а под песню готовую оркестровку подгонять, то получится получше.
— Вера, — заметил пианист, — это, слов нет, мысль неплохая. Но остается вопрос: где взять певицу? Причем певицу, у которой хватит терпения с нами тут сидеть и выслушивать нашу какафонию долгими вечерами.
— Вопрос поставлен неверно. Нам нужно найти певицу, которая просто один раз споет, не обращая внимания на наши музыкальные потуги. Которая мелодию сможет буквально с листа прочитать, воспринять ее и спеть. Правильно спеть.
— Тогда надо идти на кафедру сольного пения… только я там никого не знаю.
— Понятно… ладно, сама этим займусь, а то не хочется считать всех нас рукожопыми дебилами. На сегодня заканчиваем, завтра и послезавтра отдыхаем… не потому, что вы что-то плохо делаете, нет, просто я буду сильно занята.
На самом деле Вера занята в университете была не очень-то и сильно. То есть периодически ей приходилось заниматься бюрократией, но ее заместители эту науку освоили куда как лучше нее и старались Веру от бумажной работы по мере возможности оградить. Чтение лекций Вере доставляло массу удовольствия, но они-то шли четко по расписанию, а готовиться к ним девушке почти и не требовалось. Еще периодически у нее возникали новые идеи по поводу «схимичить что-то интересненькое» — но и тут ей нужно было лишь расписать нужные процессы, а собственно работу в основном выполняли все же студенты — так что потратить день в консерватории она сочла делом нужным и не очень обременительным.
Когда она пришла на кафедру сольного пения, ей попалась единственная на тот момент свободная преподавательница, которая — после того, как Вера изложила свою проблему — поинтересовалась:
— Вы всерьез думаете найти такую певицу? Хотя… у вас партитура с собой?
— Конечно, вот, держите.
— Это что? — спросила женщина, внимательно прочитав ноты.
— Это ноты. Партитура, вы же сказали…
— Я вижу, что это партитура. Кто это написал?
— Ну я… наверное.
— Как это «наверное»?
— Я тогда давно не играла, у меня не получалось правильно сыграть, так я просто спела Наде Новиковой… это ее рука.
— А музыка ваша? Вы с какого факультета? Я что-то вас вроде раньше не видела.
— Я вообще из университета.
— Девушка, бросайте университет к черту и переходите к нам в консерваторию! Человек, способный это написать… я сначала хотела порекомендовать вам кого-нибудь из студенток, но… вот так, по нотам… да такое… нет, у нас никто из них вам не споет.
— Обидно, ну что же…
— Я вам спою. Только не сейчас, у меня урок через двадцать минут. Вы можете зайти через два с половиной часа?
— Могу. Только если вы споете мне… здесь, то нам от этого пользу большой не будет. А вот если вы споете у меня в студии и я запишу ваш вокал на магнитофон… нам всем кажется, что под вокал мы правильную оркестровку быстро подберем…
— В студии?
— Да, у меня есть большая комната, мы там организовали студию для наших экзерсисов… тут пешком пять минут всего идти.
— Ну разве что из уважения к той, кто это написал… зайдите за мной в пять вечера сегодня, попробую вам помочь…
Через два дня у Веры вечером кроме прежних музыкантов-студентов собралось уже и пятеро других преподавателей консерватории, из них двое вообще профессорами были:
— Мне кажется, Вера Андреевна, что здесь было бы хорошо скрипичную партию добавить. Я завтра принесу скрипку, думаю, стоит попробовать.
— У меня есть скрипка, я сейчас принесу и сыграю, а вы пока набросайте ноты, как вы это представляете.
— Вы можете сыграть на скрипке с листа⁈
— Я попробую, хуже-то всяко не будет, потому что хуже просто некуда.
— Это вы зря, музыка получается замечательная. Ох, у вас черная скрипка? Я слышал, что такие есть, и что звучат они… да, у вас, несомненно, талант: вы сыграли даже лучше, чем я представил. Хотя и музыка-то ваша… а вот если тут добавить цимбалы…
Третьего ноября «сводный оркестр», состоящий из студентов и преподавателей в Малом зале консерватории исполнил песню «под запись», причем «из зрителей» присутствовали лишь несколько инженеров из Фрязино, возящихся с магнитофонами. А к блестящим «яйцам» микрофонов музыканты еще в «домашней студии» у Веры привыкли. Сама идея сделать грампластинку народу очень понравилась, так что все старались — и запись получилась с первого раза. А затем тот же оркестр исполнил и «Оду к радости» Бетховена и — чтобы два раза не ходить — его же пятую симфонию. Правда, кто-то из профессоров поинтересовался, как будут симфонию делить на части, ведь на пластинку она не влезет.
— Влезет, — ответила Вера, — на новые пластинки влезает по двадцать пять минут на одну сторону. Сами увидите… очень скоро.
И «увидеть» результат она всех пригласила к себе в гости в понедельник пятого. Все с восторгом послушали звучание новенького электрофона, а когда после Бетховена зазвучала поэма Рабиндраната Тагора, профессура опять завела туже песню:
— Вера Андреевна, бросайте вы свой университет! Вам непременно нужно учиться в консерватории, а с вашими талантами вы сразу на третий, да и на четвертый курс будете зачислены!
— Вера! — вдруг общий шум прервал громкий голос певицы, — а почему на пластинке написано «музыка Надежды Новиковой, поет Мария Мирзоева»?
— Потому что вы и поете. Не узнали свой голос в записи?
— А я про музыку спрашиваю. Почему не написано, что музыка ваша?
— Потому что писать на пластинке «музыка первого заместителя председателя НТК, профессора химии Московского университета, доктора химических наук» слишком длинно получается, — раздался от двери голос тихо вошедшего в зал Лаврентия Павловича. — Вы извините, что я прерываю ваше веселье, но мы ненадолго вынуждены отлучиться. Старуха, начальник срочно вызывает, поехали. Уж извините, что я ее забираю, но это ненадолго, думаю, что через полчаса я ее вам верну.
— Это кто был? Товарищ Берия? — дрожащим голосом вопросила Надя.
