полтора часа кряду отвечаю.
Зверькова передернуло, но он быстро взял себя в руки. Попробовал еще погонять меня по предмету. Задал еще дурацкий вопрос.
— Это же я уже рассказывал, — ответил я, состряпав недоуменный вид. — Еще раз повторить?
— Нет, не надо, — поморщился тот и сказал. — Назовите основные принципы уголовного судопроизводства.
— И это я вам рассказывал, — в этот раз я соврал, нащупал слабое место Зверька. Он теперь не знает, что пропустил в моих ответах, пока пытался сбить меня.
Тогда препод выудил из своего арсенала каверзный вопрос, стоящий на стыке уголовного права и других наук, чуть ли не хиромантии. Явно не по программе.
Я замолчал. У Зверькова торжествующе блеснули глазки. Невдомек ему, что паузу я специально сделал. Типа раздумывал. Но это для него вопрос кажется каверзным. А я все-таки историк по образованию. И рассуждать о “высших материях” и молекулах бытия обучен. Правда, с первого моего студенчества много воды утекло, но я ещё и любил на историко-публицистические темы передачки разные смотреть по телевизору. Подкованность в этом вопросе у меня немного осталась. Выложил я ему свое видение на “правду жизни”.
Тут препод совсем задергался. Свою нижнюю губу чуть не отжевал. На стуле заерзал. Схватился за кружку с чаем, а она уже пуста оказалась. Вытащил оттуда ложечку, облизнул. Снова засунул ее в кружку. Снова вытащил и облизнул, зубами по ней клацнув.
Тем временем я закончил отвечать и резко сменил монотонное повествование на возглас:
— У меня все, Вениамин Карпович!
Тот аж подпрыгнул на стуле. Глазенками завращал, наконец, взял зачетку и смотрит на меня крысиным взглядом:
— Даже не знаю, что вам поставить…
Вот, гаденыш! Еще и с оценкой меня мурыжит. Ясен пень, что выше тройки не нарисует. Но меня и “международная” устроит. В отличники не стремлюсь. Для меня главное не процесс, а диплом. А красный он будет или фиолетово-зеленый, мне параллельно. Диплом мне нужен будет (если все пойдет как планирую) только лишь раз в жизни, для кадров, когда обратно в УВД вернусь.
А Зверьков сидит, затылок почесывает. Платочек достал даже и сморкнулся пару раз. В думках весь. Потом снова берет мою зачетку и громко объявляет, собираясь вписать оценку:
— Удовлетворительно!
И тут происходит невероятное. Курсанты, даже те, кто не шибко в учебе преуспел и рисковал не сдать предмет, сначала глухо зароптали. Потом, подхватывая друг за другом, возмущенно воскликнули:
— Вы издеваетесь?! Да Петров знает больше вас! Почему тройка! Два часа отвечал! Все ответил!
Чтобы возмущения не переросли в бунт, Зверьков ретировался. Что-то начертил в зачетке и швырнул ее мне. Я не спеша взял и, раскрыв, посмотрел на графу с оценками. Там коряво дрожащей рукой было выведено слово: “Отлично”.
Вышел я из кабинета победителем. Следующие курсанты выскакивали быстро. На меня все силы упырь потратил и больше никого не мурыжил. Сдали все кроме одного куранта, что на экзамен не явился.
— Исхудал-то как, совсем тебя там не кормят! — причитала мать.
После этих слов она снова повисла у меня на шее, даже не дав скинуть форменные ботинки. Я топтался в прихожей родительской квартиры и обнимал мать в ответ. Виделись мы редко. Как-никак это была всего третья моя увольнительная за несколько месяцев учебы. Улучив момент, я освободил одну руку и протянул ее отцу, который пытался ко мне пробиться.
— Мам, мой вес не изменился. Ты просто давно меня не видела.
— Не наговаривай, Поля! — поддержал отец, радостно тряся мою руку. — Настоящий мужчина не пузом велик должен быть, а плечами. Все у него нормально!
— Да ты посмотри на его лицо! — не унималась мать, наконец, от меня отлипнув. — Где щеки? Где румянец? Кожа да кости!
— Ну, щек у меня никогда не было, — улыбнулся я. — А кожа бледнее стала — так зима на дворе. Солнышка меньше.
Мать смахнула рукавом ситцевого халата слезы радости:
— Проходи скорее, рассказывай, как ты там? По-прежнему нравится учиться? Совсем не звонишь. Когда у вас каникулы уже? Приходишь раз в вечность, только сердце бередишь.
— Мам, я же тебе говорил, у нас не каникулы, а отпуск. Мы не студенты, а сотрудники. И зарплату получаем, а не стипендию.
— Да помню, — отмахнулась она, — лучше без всяких зарплат и стажа, но домой бы вас почаще отпускали.
— Уже скоро. До февраля немного осталось, там отпуск каникулярный целых две недели будет. А потом обещают отличившихся в учебе на каждых выходных в увольнение отпускать. Троек у меня нет, так что, надеюсь, буду в числе этих самых отличившихся. Сказали, что курс наш устаканился, все неблагонадежные отсеялись, и теперь нас можно в город выпускать.
— Ну, слава Богу, хоть видеть тебя чаще буду. А то ты опять сегодня, чувствую, дома не весь день пробудешь. К Соньке убежишь. Я борщ сварила. Твой любимый. Вымой руки, а я побежала накладывать. Тебе мяса побольше? Как всегда?
Я не стал спорить, для мамы я всегда выглядел голодным. Но по ее борщу с янтарными “прожилками” я тоже соскучился.
В школе нас кормили неплохо. Но разнообразия не наблюдалось. Особенно перебор с капустой был. Продуктовый склад забили квашенным салатом под завязку, и бигос ели почти каждый день в самых разных его вариациях. До учебы в школе милиции я и не подозревал, сколько, оказывается, блюд можно приготовить из квашеной капусты.
— Ты как поживаешь? — пока мать суетилась на кухне я, наконец добрался до отца. — Что на работе нового?
— Да разве это работа, — отмахнулся отец. — Уголь в топку швырять да давление сбрасывать. А у меня, между прочим, высшее журналистское. Только волчий билет мне выдан. Даже в школу учителем не взяли, не говоря уже про газету. Но зато график удобный в кочегарке. Сутки там, а двое дома. Во, смотри! Обои в зале поменял и окно покрасил. Есть время теперь по дому заниматься. Не то, что раньше. Мотался с репортажами по области каждый день. А потом ночами статейки клепал. И выходных-то толком не видел.
Последние слова отец произнес с какой-то грустью. Будто пытался убедить себя, что заурядный кочегар — гораздо лучше, чем успешный журналист.
— Какие твои годы, — похлопал я его по плечу. — Ты у меня еще молодой. Найдешь другую работу. Слушай… А хочешь, я с Гошей поговорю? У него связей в городе, как зерна в колхозе. Мигом найдет тебе тепленькое местечко.
— Никогда Петровы ни у кого ничего не просили, — отец многозначительно поднял палец вверх. — Сам разберусь. — Отец понизил голос и еле слышно
