— Благодатные места. Неспокойно только в последнее время.
— Так надо успокоить. Не буду тянуть. Продайте мне ваши владения и рыбные промыслы. Дела у меня там.
— Так и у меня дела, — щурится он.
— Отлично! Берите с собой три сотни бойцов, и поедем вместе успокаивать.
Тут тонкий расчет. Всеволжский трусоват. Хоть и был ротмистром, но всеобщий патриотический подъем в двенадцатом году его не затронул. На войну он не пошел, а сбежал в Казань. Откупился тем, что снарядил семьсот человек из своих крестьян в ополчение. И еще две с половиной тысячи обмундировал за свой счет, за что даже медальку получил.
— Что там за Бонапарт появился, что такие действия открылись? — Спрашивает он.
— Пока еще не открылись. Как откроются, так не до промыслов станет.
— Купеческая стезя — не воевать, а торговать. Я и сам военный человек в прошлом, но путь торговли почитаю более всего.
— Сколько нужно для спасения отца русской демократии?
— Простите? Туговат стал на ухо.
— Говорю, во что оцените владения?
— Миллион рублей серебром.
— Нет. Готов дать втрое от потраченного вами. И сразу скажу, что при серьезных военных делах они не будут стоить ничего.
Мы сторговались на пятистах тысячах ассигнациями. На следующий день вместе отправились в Санкт-Петербург и оформили сделку. Я стал владельцем ста тысяч десятин побережья Каспия. Теперь есть, куда крестьян отправлять.
— Не угодно ли заказать у меня пароход? — настоящий бизнесмен придерживает мой локоть.
— У меня есть знакомый, который занимался у вас строительством кораблей, некто Соболевский.
— Ах, этот? Да что он там занимался?! Заложил два судна, одно тридцати метров, другое шестнадцати. Как большое спускать стали, так оно и сломалось посередине. Едва восстановили. Говорит, мол, у меня нервозность от вашего постоянного давления. Экая цаца!
— Однако, мне подводный фонарь сделал замечательный.
— Свет и мне сделал. Мы потом по его чертежам уж сами сработали.
— А вот и закажу у вас пароход.
— Славно! Присылай людей, обговорят с моими приказчиками все честь по чести.
Меня не оставляет ощущение, что все переговоры прошли уж очень гладко, даже в чем-то театрально. И купец мнется, спросить что-то хочет.
— Всеволод Андреевич, если вопросов нет, то я рад знакомству и плодотворному сотрудничеству.
— Сделайте милость, есть. Только не знаю, как спросить. Будет ли прилично?
— Отойдем в сторону. И будет, — мы отделились от компании, лишь Игнат с двумя помощниками метрах в десяти.
— Ходит много слухов и про вас и супругу вашу. Что родная кровь вы императорской фамилии. Но и подтверждения тому никакого. Однако ж, перед вашим визитом мне передали высочайшее пожелание, чтоб способствовал делу. И с такими намеками, что можно понять расположение к вам весьма по-разному.
— Мы с Николаем Павловичем друзья, — я понимаю, что вопрос неспроста и ответ будет известен, кому надо, — а дружбу я понимаю совершенно в духе идеалистов. То есть предан своему другу всей душой, телом и имуществом.
— Так то так. Но Елена Петровна проживала во дворце и близка Государыне настолько, что и подруги ближе не бывают. Не скрою, говорили про романтик со стороны Великих Князей. У меня своя разведка. Купцу без того никак.
— Любопытно, — наклонил я голову.
Если он про Алену сейчас ляпнет что обидное, то справа в челюсть. А потом ногой.
— Если бы я имел основание тому поверить, то и разговор бы не начинал, как могущий оказать неудовольствие вашей персоне. Однако отношения тут другого рода, и составляют загадку для меня.
«Не только для тебя, — подумал я, — иначе бы не выспрашивал». А в слух сказал:
— Вы совершенно правы. Интимных отношений тут быть не может. В конце концов, церковь сильно не одобряет такое. Но секрет я не раскрою, потомки нас рассудят, — ухмыльнулся я.
Понимайте, как хотите, что имел ввиду. Я специально церковь приплел. Блуд она не одобряет. А вы что подумали? Близкородственные связи? И правильно, на то и был расчет. Всеволжский остался с открытым ртом и вытянутой рукой в белой перчатке, которую я пожал напоследок. Хотели проверить? Получайте.
На обратном пути посмотрели состояние дел на фармацевтических производствах. Михаил Ильич стал таков, что и не подступиться. Но меня выбежал встречать лично. Я крепко обнял его и дал отвести себя под ручку в кабинет.
После общих докладов я передал ему чертежи:
— Никому другому доверить не могу. Знаю, что не все гладко, но лучше нет.
— Что же там? — Заглядывает Веретенников, — воздушный шар?
— Бери выше. Дирижабль. Я тут набросал основные узлы. Но для творчества простор велик, — я ткнул пальцем, — здесь станут предполагаемые двигатели. Как будут готовы, отправим. Пока на электричестве.
— Поднимет он их?
— И их, и еще четверых человек как минимум. Небольшой. Как видишь, на полужестком каркасе. Можешь и мягкий сделать. Вот тут вариант.
— Займемся. Но про секретность хочу поговорить.
Дела шли со своими сложностями, но в целом весьма положительно. Европейские бизнесмены устроили охоту за секретами, но Никифор жестоко пресекал любые попытки. Если те, кого пытались перевербовать, сообщали об этом, то получали вознаграждение. Вербовщика просто находили в Неве или не находили вовсе. Последний предатель из наших выявлен три месяца назад. Ночью по тревоге собрали отдел, где он работал, и прилюдно покарали.
Никифор поставил виновника посреди залы:
— Успел, поскудник, передать устройство холодильной установки и компрессора. За сколько продался, иудушка?
Молодой человек с бородкой клином трясся и не отвечал. Рукав коричневого сюртука оторван.
— Я с вами, как с детьми малыми. Всюду защита и оборона. Босота на вас посмотреть боится, не то что обчистить. Денег платят втрое от жалования доцентова. Да еще и премии. Что тебе не хватало? Да ладно, если бы сам чего изобрел да за свое детище и радел. Ты же у них украл, — Никифор театрально обвел рукой стоящий хмурый персонал, — хочешь, чтоб французы такое же наладили? Посмотрели и будет. Хватит театров.
Никифор в один шаг сблизился с предателем. Левая рука его запрокинула подбородок с бородкой вверх и в сторону. Правая резко и сильно дернула за темя. Раздался хруст. Тело обмякло. Помощники тут же натянули мешок и утащили волоком прочь.
Велели не распространяться, но Михаилу Веретенникову доложили все подробности, как руководителю. Тот решил мне пожаловаться. Тогда я велел созвать сотрудников отдела и прочих, кто в курсе по долгу службы.
— Мы здесь все свои, поэтому я прошу повторить Михаила Ильича то, что он мне наедине сказал.
— Я, Андрей Георгиевич, поддерживаю наказание для людей, отступивших от своего рода договора, — чуть дрогнувшим голосом говорит купец, — но подобная жестокость неуместна в наш просвещенный век. Близость Европы неким образом влияет на характер. Люди подавлены и в нервическом состоянии до сих пор после таких китайских казней.
— В том и дело, дорогой Михаил Ильич, что нет никакого договора. Есть клятва верности, которая имеет род пропуска в круг лиц, именующих себя народом или общиной. И выхода быть не может. Попросились вы, к примеру, в цыгане. А вас приняли. Дали новое имя на цыганском языке, жену, родственников, поддержку всего табора и всех прочих. А по прошествии счастливого времени вам надоело быть цыганом или еще по какой причине вы решили их бросить да полиции сдать. Что с вами они сделают?
— После такого порешат в подворотне, — разводит руками Веретенников, — но это же дикий народ.
— Хорошо. Стали вы сиротой босым и голодным. И тут вас берет в семью состоятельный человек, но с тем условием, что вы будете ему как родной и навсегда. Вы с радостью соглашаетесь. А когда выросли, отъелись, выучились, воспитались, то решили вернуть прежнюю фамилию и уйти, оставив благодетеля одного в старости, без опоры, надежд и с горечью в сердце.
